30 августа. 135 лет назад родился церковный писатель Александр Иванович Введенский (30.08.1889, г.Витебск — 25.07.1946, г.Москва). Окончил Петербургский университет. Был членом обновленческого Священного Синода, ректором Московской богословской академии. Автор сочинений «Причины неверия русской интеллигенции» (1911), «Христианство и анархизм (1918), «Церковь и голод» (1922), «Церковь патриарха Тихона» (1923), «Церковь и революция» (1923) и др.
С октября 1941 по осень 1943 года находился в эвакуации в Ульяновске; служил в церкви Неопалимой Купины. Воссоздал обновленческие церковные структуры на местах; многие храмы в этот период открывались как обновленческие.
АНАРХИЗМ И РЕЛИГИЯ
(отрывок из сочинения)
Революционный шквал, вздымая всё новые и новые валы, докатился, — кажется на человеческий взгляд, — до последних пределов. И здесь я имею в виду не столько фактически существующую анархию, горечь которой мы все вкушаем так ощутительно, но идейный анархизм, как высшее, всецелое утверждение личности человека, как отрицание всякого «ἀρχῆ», всякого «начала», всякой власти. Это самоутверждение личности, доходящее до включения всего мира в узкие рамки индивидуального сознания (от Канта и Фихте до самого крайнего солипсизма, утверждающего, что solus ipse sum, что «существую только я сам», практическим выразителем какового учения на западе был врач Клод де-Брюне, а у нас Фёдор Сологуб), — с одной стороны, а с другой стороны — до гордого: «всё позволено человеку» (Достоевский), или: «чего бояться человеку» (Горький), — со всеми вытекающими отсюда реально-практическими последствиями.
Есть в этом учении несказанная пленительность. И рвутся смелые души за пылающими огнями — путеводителями нового, пусть дерзкого и безрассудного, но столь пленительного и чарующего учения религии. Ибо и как социалисты-анархисты выступают иногда, как верующие без веры, как истосковавшиеся по Тому, Кого они не знают… Вы помните, как у Лонгфелло израненный юноша со знаменем в руке, с восторженным криком на пылающих устах поднимается по горной круче? Он уже почти изнемогает, он уже едва жив, но идёт и идёт. И упоён тем кличем, который непрестанно звучит сильнее и яснее: exelsior! Это — как у русского поэта:
«Выше, выше — вперёд! Так, ведь, много для нас
В жизни целей, задач, идеалов.
Лишь тяжёлым, упорным и вечным трудом
Ты достигнешь тех чистых реалов…»
И вот — анархизм говорит иное. Он говорит: «К чему этот упорный труд? Горькие муки? Слёзы терпения, отравленные вздохи из-за невыполненных мечтаний? Бери, бери всё! Чего бояться человеку? Что ему не позволено? И кто ему может не позволить? — Три стража издавна предстоят человеку: Бог, совесть и ἀρχῆ (власть, закон и принуждение). И эти три великие — это три великих миража, три пустых фантома».
Бог… О, сколько движений души, сколько сердечного трепета, безмерного благоговения вызывает это Единственное Имя, которое можно лишь великому первосвященнику и единожды в год, в сокровеннейшем месте — святая святых, произнести и бежать, а потом и единожды в год не дерзали глаголить неизречённое имя (Ягве) и еврейские первосвященники. Шли века. Изобретались телескопы, открывались законы движения планет, ум человека удивлялся красоте чисел в каком-нибудь дифференциальном исчислении, и падало благоговение у vulgus’a-черни, но у тех, кто хранил верность извечному преклонению перед Непостижимым, ослепительные завоевания человеческой мысли не атрофировали зрительных нервов душевного ока, и оно по-прежнему пленялось и благоговело перед красотой Нездешнего Солнца.
Тот, кто открыл закон всемирного тяготения и понял гармонию и таинственные законы чисел (дифференциальное счисление), не мог произнести Божьего имени, не снимая с волос головного убора (Ньютон)… Шли века. И вот — то, что у Жюля Верна казалось дикой и необузданной фантазией увлекательного и увлекающегося писателя-романиста, сделалось привычным фактом. Наши прадеды отказывались садиться в поезда железной дороги, так как полагали, что это — диавольское изобретение. Ещё у Мопассана можно найти строки о том, что он видит, как настанет время, когда по дорогам помчатся экипажи, «влекомые иною силой, нежели силой пара». И то, что было предметом мистического страха у наших прадедов и «прозрением» у тонкого и изящного писателя, о, как это для нас обыденно и буднично!
В самом деле: паровоз и автомобиль — что прозаичнее этих обыкновеннейших предметов? Мы летаем по воздуху, сносимся с заокеанскими пространствами через радио-телеграфы почти в мгновение ока, и лампа, волшебная лампа Аладина, которую нужно потереть, чтобы желаемое стало данным, — право же, многое утеряло в своём волшебстве для нашего трезвого, практического, отвоёвывающего всё новое и новое, ума человека двадцатого столетия… Для нас стало меньше тайн на земле, и нас уже не интересует небо и те, кто живут там. «Оставим небо ангелам и воробьям», — вот кощунственно-циничные слова современного социалиста (Каутский). И это ещё хорошо, если только оставим. Мы объявляем войну Богу. В эпоху Возрождения в Италии один из герцогов-кондотьеров совершал свои налёты со знаменем в руках: «Я — враг Бога и сострадания». И сколько теперь таких врагов Бога и сострадания!..
ЦЕРКОВЬ И ГОСУДАРСТВО
(отрывок из очерка)
После окончания собора церковь вступает в период мёртвого штиля. По внешности всё благополучно. Государство не теснит церковь. Придерживаясь принципа невмешательства во внутреннюю, чисто религиозную жизнь церкви, государство предоставляет церкви полноту раскрытия чисто-религиозных возможностей. Но церковь не только не учла, но и не захотела учесть этого. Тихону и собору было благоугодно стать на точку зрения гонимой церкви.
Церковь сжалась. Когда активное сопротивление церкви государству было могучим государственным аппаратом сломано, тогда церковь накапливает свои силы в тихой, незаметной, казалось, работе внутри церкви. В церковной жизни увеличивается религиозность. Массы новообращённых заливают дворы Господни. И отчасти здесь вспыхивает подлинное религиозное состояние духа. Появляется забота о нравственности, возрождении души, чему крайне способствует благодать таинств. Но, наряду с этим глубоким и серьёзным процессом, мы видим именно в этот период торжество в церкви тех сил реакции, которые влились в церковь «не ради Иисуса», а ради «скверных прибытков», ради сохранения сил страны для реставрации прежней государственности в том или другом виде.
Церковники очень умело начинают использовать консервативную настроенность религиозного человека вообще. Ложно понятое христианство в виде священных собраний никому ненужных церковных окаменелостей весьма способствовало такому намерению политиканствующих церковников. Что в период 1919-1921 гг. церковь была политическая контрреволюционная партия, этого утверждать нельзя. Но что церковь именно в этот период была концентрационным контрреволюционным лагерем, церковно-контрреволюционным клубом, куда стекались все ущемлённые советским режимом больные и обломленные души — это, тоже, конечно, факт.
Штурм Советской власти с высоты колоколен не удался. Все анафемы не помогли. Враг оказался много сильнее, чем предполагалось. Надо переменить тактику. Вместо прямого наступления — антисоветская агитация; сеяние недовольства, путём проповеди, через устные наставления при требах, при епархиальных объездах архиереями.
Каждая почти праздничная приходская, скажем себе, трапеза была контрреволюционным сходом церковных сил. Невинно? Нет, церковь продолжала совершенно определённо вести ту линию, которую она вела на соборе. «Большевики сломят себе голову о церковь» — вот сердечное убеждение церковных людей. Широкая церковная масса жадно впивает всю ту провокаторскую работу, которую в это время проделывают как ответственные вожди церкви, так и рядовое духовенство. Говорю «провокаторскую» — ибо духовенство, посвятив себя Христу Спасителю, конечно, провоцирует своё дело, если вместо утверждения на земле Правды Христовой занимается подготовкой (хотя бы психологической) свержения неугодного государственного строя. Интеллигенция в этот период наносит особенный вред церкви.
Именно она, лживо ко Христу подошедшая, является виновницей всех тех многочисленных бед, которые обрушились на церковь в 1922 году. Эта новая церковная интеллигенция (есть, конечно, превосходные исключения) занимается организацией церковных сил, понуждает робких и нерешительных батюшек браться хотя, может быть, и за привычное, но, несомненно, несвойственное им политиканство, подготовляет народ к открытому выступлению против Советской власти при первом удобном случае. Интеллигенция и кулачество проникают в церковно-приходские советы, которые являются в этот период опорными пунктами для проведения тихоновской политики.
Здесь, именно здесь, согласно тихоновскому замыслу, концентрируются все наиболее активные консервативные силы. По внешности, повторяю, в этот период всё более чем благополучно, никаких сколько-нибудь определённых лозунгов, призывов, понуждений, — ничего этого не делалось в это время. Церковь как будто с головой ушла именно в свою прямую чисто-религиозную работу. У многих действительно-религиозных людей даже могла создаться (и создавалась, сужу по себе) иллюзия, что церковь поняла своё назначение, что властная жизнь заставила церковь идти действительно-церковным путём. Это были прекрасные иллюзии, грубо оборванные трагической историей с церковными ценностями.