20 сентября. 110 лет назад родился прозаик, переводчик Александр Андреевич Удалов (20.09.1914, г.Симбирск — 27.10.1996, г.Ташкент). В 1920 году переехал с семьёй в Ташкент. С 1943 года участвовал в Великой Отечественной войне; служил корреспондентом дивизионной газеты. В 1956-1975 гг. секретарь Союза писателей Узбекской ССР. До 1985 года был главным редактором журнала «Звезда Востока».
Автор сборников прозы «Мои современники» (1950), «Однажды летом» (1957), «Открыватели мира» (1957), «У синих гор» (1959); романов «Чаша терпения» (1968), «Сын Отечества» (1984) и др. Народный писатель Узбекистана (1974). Лауреат Государственной премии Узбекской ССР имени Хамзы Ниязи (1983).
ЧАША ТЕРПЕНИЯ
(отрывок из романа)
Здесь, на Востоке, зелёный чай со времён Авиценны считается целебным напитком: в летний нестерпимый зной он хорошо утоляет жажду, больные пьют его от разных недугов, а гурманы считают не только кощунством не выпить после обеда зелёного чая, но они, кажется, серьёзно убеждены, что здоровье человека будет подорвано, если после плова не выпить пиалу-другую этого чудесного напитка.
Это пиршество тоже запомнилось Курбану на всю жизнь.
Но кто бы мог подумать в то время, что он вдруг сделается так скуп?.. Три года назад, когда малярия всё чаще стала валить отца с ног, и ему в сорокаградусную июльскую жару было холодно даже у горна, Курбан пренебрёг его протестами и купил для него ватное одеяло, новую кошму, халат из верблюжьей шерсти и русские яловые сапоги.
Словом, никто никогда не замечал, что Курбан скуп: ни отец, ни семья Юнуса, ни знакомые арбакеши, ни всякий иной проезжий люд, которому случалось останавливаться у кузницы, чтобы подковать лошадь или осла, либо облюбовать серп или кетмень, сделанные кузнецами на совесть, отливающие синевой и хранящие на себе следы тысяч ударов молотка, либо просто попросить гвоздь для арбы или выпить кружку студёной светлой воды из колодца.
Нет, никто не замечал этого прежде. И вдруг с каких-то пор стали замечать. Первыми заметили проезжие знакомые дехкане, остановившиеся у кузницы за какой-то надобностью. Они приметили, что Курбан, прежде любивший поболтать с проезжим людом да посмеяться, часто отвлекаясь от дела и не замечая, что отец давно уже подобрал и подходящую подкову, и гвозди, и зачистил копыто у лошади, положив переднюю или заднюю ногу её на своё полусогнутое колено, и ни словом, ни взглядом не одёрнув разболтавшегося Курбана, этот самый Курбан стал вдруг строг и неразговорчив. Прежние знакомые дехкане, особенно из ближних кишлаков, любившие молодого кузнеца за весёлый нрав и доброе слово, сказанное в напутствие, — а оно ой как нужно человеку в дороге! — теперь только удивлялись и переглядывались. Курбан приучился торговаться с проезжими за каждую подкову и лопнувшую шину на арбяном колесе, рядился из-за каждой копейки.
— Ты что, ошалел, кузнец, ломишь такие деньги за безделицу?! — говорил ему иногда ошарашенный путник. — Да ты мусульманин или нет? Я ведь прошу только один гвоздь вбить в колесо, чтобы лопнувшая шина не слезала. Вспомни-ка, в позапрошлом году я тоже проезжал мимо твоей кузницы, только она тогда не твоя была, а отцовская. Ну да всё равно твоя. Так ты помнишь, какая в тот день беда-то постигла меня в дороге?.. Шина почти напрочь отлетела на правом колесе. На трёх гвоздях держалась. Помнишь или нет?
— Болтаешь много, — кратко обрывал его Курбан, не переставая стучать молотком по мягкому горячему железу и поворачивая его клещами с боку на бок на звонкой наковальне.
Дехканин с минуту смотрел на него молча, будто не расслышал, что ему сказали, потом продолжал своё:
— Ты тогда ещё совсем молодой был, безусый. Мигом залез на колесо, приладил шину, прибил да ещё сказал мне такие слова: «Поезжайте, дядя! Теперь не расшинуется. Пусть дорога ваша будет счастливой». А когда я подал тебе пятиалтынный, ты отвёл мою руку и засмеялся: «Разве можно за такую чепуху деньги платить? Что вы, дядя? Езжайте себе. Да на дорожку попейте холодной воды из нашего колодца. Я сейчас свеженькой ведро достану». Такой ты был уважительный, весёлый, шустрый. За два года я, поди-ка ты, не раз вспоминал тебя добрым словом. А нынче что с тобой поделалось?..
Курбан молчал.
— Ну, слушай, мастер, иди наладь колесо-то, — снова просил проезжий. — Дам двугривенный.
— Проезжай, не мешай работать, — строго предупреждал Курбан.
Человек опять озадаченно глядел на него. Уж слишком непонятен стал для него Курбан. Дехканин стоял, думал, несколько раз принимался чесать у себя под лопаткой рукоятью камчи и вдруг решительно говорил:
— Ну так дай тогда мне гвоздь и молоток — вот тот, я сам прибью.
И делал твёрдый шаг к ящику с гвоздями.
— Гвозди денег стоят, — заявлял Курбан. — И молоток тоже инструмент. Незачем его портить.
— Ну так я камнем прибью.
— Нет.
Ехать на расшинованном колесе нельзя, оно всё равно развалится если не через двадцать шагов, то через сотню. Дехканин это знал, знал и Курбан и был уверен, что тот не тронется с места, не починив колеса…
* * *
И всё-таки он был справедлив, Курбан, потому что брал за свою работу не дороже, чем другие. И дехканина больше поражала столь разительная перемена, происшедшая с человеком, чем его неуступчивость. В конце концов и гвоздь для арбы надо уметь сделать, у него ведь одна шляпка с добрый каштан, а сам он, как шило. Постучи-ка тут молотком.
Однако если на расшинованном колесе далеко не уедешь, то на раскованной лошади можно ехать до следующей кузницы и двадцать, и хоть сто вёрст, и Курбан частенько брался подковать лошадь за полцены, а то и ещё дешевле, лишь бы не упустить случая заработать.
Скупость его и жадность иногда доходили до крайности, до скаредности.
Однажды возле кузницы остановилось четверо всадников. Им не надо было ковать лошадей, а просто хотелось пить, ведь все знали, что рядом с кузницей есть колодец. Вода в этом колодце была отменная: светлая, прозрачная, даже чуточку голубоватая и такая холодная, что у человека ломило зубы от одного глотка, а лошади, едва ткнув морду в ведро, уже поднимали её, чтобы передохнуть, звенели уздечкой и косили в сторону весёлым глазом, будто хотели сказать друг другу: «Ай да хороша водичка!»
Утолив жажду, всадники начали поить лошадей.
Курбан вышел из кузницы.
— Надо бы платить, крестьяне, за такую воду, — грубо сказал он.
Люди поглядели на молодого кузнеца и весело вразнобой засмеялись.
— А что, мастер, ты не шути, — сказал один из них, в войлочном белом тельпаке с чёрными отворотами. — Будь бы на твоём месте какой-нибудь бай, а ещё лучше мулла, даже самый захудалый, так тот непременно брал бы за эту воду деньги.
— А я не шучу, — опять хмуро сказал Курбан. — Эта вода моя. Я вырыл колодец.
Всадники приумолкли, перестали смеяться, а тот, что был в войлочном тельпаке, добродушно посоветовал:
— Ладно уж, не берись, мастер, не за своё дело. Требуй деньги за свою работу, а за воду не требуй. А то возле твоей кузницы и останавливаться никто не станет.
Этот человек, пожалуй, был прав, и не нужно бы совсем затевать такой разговор Курбану. Ведь и в самом деле: кому хоть раз доводилось пройти или проехать мимо кузницы в знойную летнюю пору и попить здесь воды из колодца, тот запоминал его навсегда. А потом, если случалось тому человеку проезжать здесь ещё раз или хоть сотню раз, то кто бы ни был тот человек — простой дехканин или бедный лаучи — погонщик верблюдов, богатый купец или брезгливый бек, почтовый чиновник или русский солдат, обездоленный странник или голодный подёнщик — все останавливались здесь, чтобы испить хотя бы глоток воды, и каждый был рад этому гостеприимному колодцу, каждый мысленно или вслух благодарил того, кто не поленился, не пожалел пота, потрудился на общую радость, выкопал этот колодец и скольких людей напоил! Иным ничего не надо было ни ковать, ни ошиновывать, но они останавливались.
Нередко происходил и такой разговор между кузнецом и проезжим человеком:
— Эх, хороша, кузнец, у тебя водичка! Попить, что ли, ещё немного?! — И опускал в ведро белую жестяную кружку, а то прикладывался губами прямо к краю ведра, слегка наклонял его на себя и с удовольствием проливал немного на землю. — А что, мастер, не перековать ли правую переднюю у моего чалого?.. А? — спрашивал он.
— Не знаю.
— Ну-ка посмотри.
— Если коня бережёшь, то надо перековать.
— Давай, братец, сделай доброе дело.
Так случалось при отце, случалось и после.
Вот почему, хоть и скуп стал Курбан, но, видно, послушался доброго совета проезжего человека и больше никогда ни с кем не заводил разговора о деньгах за свою воду.