5 августа. 160 лет со дня рождения прозаика, публициста, драматурга Евгения Николаевича Чирикова (05.08.1864, г.Казань — 18.01.1932, г.Прага). Внук героя войны с Наполеоном, владевшего имением в Симбирской губернии. В 1881-1883 гг. жил с матерью в Сенгилее, не раз бывал в Симбирске. Учился в Казанском университете. В 1917 году выступал в Симбирском городском театре. В 1920 году эмигрировал в Прагу.
Некоторые произведения тесно связаны с Симбирским краем: семейная хроника «Отчий дом» (события происходят в Симбирске и в имении Никудышевка Симбирской губ.); рассказы «В лощине меж гор» и «Городок» (подразумевается Сенгилей); автобиографическая тетралогия «Жизнь Тарханова».
АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ЗАМЕТКА
(отрывок)
Не помню, как я родился. Однако это случилось 24 июля 1864 года, в городе Казани. Отец мой, безземельный дворянин Симбирской губернии, был молоденьким офицером, при этом ещё носил адъютантские аксельбанты и был довольно красив, так что, когда он влюбился в девицу Котицкую, она была давно уже влюблена в него, и очень быстро состоялось бракосочетание, повлекшее за собой одиннадцать ребятишек, вторым из которых был ваш покорнейший слуга, Евгений Чириков…
Оставив военную службу, отец поступил в акциз, и началось наше кочевание по разным уездным городам Казанской и Симбирской губерний. Потом он сделался становым приставом, помощником исправника, и это ещё более увеличило нашу перекочёвку «для пользы службы» по сёлам и городкам приволжских губерний. Всё детство моё прошло в сёлах и захолустных городках. У отца я был любимым сыном и много и часто разъезжал с ним по деревням и сёлам «по делам службы».
Друзьями моего детства были исключительно крестьянские ребятишки, которые и преподали мне первые уроки равноправия и пренебрежения к узким рамкам сословности. С десяти лет я уже в деревне стал гостем и появлялся только на летних каникулах, на рождественских и пасхальных праздниках: меня отправили в Казань, определили в классическую гимназию и отдали жить «на хлеба». Учился я неровно: то очень хорошо, то не особенно, то получал награды, то «списывал» и переваливал без всяких отличий.
В гимназии был надзирателем, покойный уже теперь, Николай Николаевич Шестаков, который заведовал классной библиотекой. Он любил литературу и умел внушать любовь к книге нам, гимназистам; отлично читал вслух и умел передать нам благоговейное отношение к писателям. Под его руководством я проглотил много книг и в пятом классе, в преступном сообществе с несколькими товарищами, уже принимал участие в тайном гимназическом журнале, где писал сатиры на учителей и воспевал в стихах и прозе родную Волгу.
Когда я был в седьмом классе, на семью обрушилась катастрофа; отец оставил службу и семью, на руках матери осталось пять человек детей, и мне пришлось заботиться не только о самом себе, но и о матери с братьями и сестрой. Мать поступила тапёршей в клуб уездного городка на Волге – Сенгилея, а я начал бегать по урокам, собирал пятишницы и посылал подкрепление домой.
Через два года я перетащил всю семью в Казань и вступил в отправление родительских обязанностей. Я уже был студентом первого курса на юридическом факультете. Бедность была ужасная: случалось, что на двух братьев были одни только сапоги. Мать и сестра вязали на продажу шапки, я бегал по урокам или сидел над перепиской литографскими чернилами лекций, один брат служил хористом в оперетке, другой готовился на вольноопределяющегося, третий, убитый в прошлую японскую войну, благодаря неусыпным хлопотам матери, попал на дворянскую стипендию в «Ярославскую военную школу для исправляющихся», хотя ни в каком исправлении не нуждался. Всё это не помешало мне примкнуть к передовому студенчеству и закружиться в разных полулегальных организациях и кружках «саморазвития», заниматься тайным гектографированием и гореть жаждой гражданских подвигов.
На первом же курсе я написал такую «Оду», за которую потом пришлось отсиживать в тюремном заведении. В это время я вообще сочинял и выпускал в свет с помощью гектографа «нелегальные произведения». На юридическом не понравилось: много франтов и мало единомышленников. Перешёл на математический по разряду естественных наук: здесь, как и на медицинском, всего больше было долговолосых, с дубинками, с пледами на плечах, таинственно-угрюмых, идейных студентов, к которым меня тянуло ещё с седьмого класса гимназии. Кстати, изучение химии приближало к цели, ибо давало возможность сделаться со временем Кибальчичем. Естественные науки пришлись по сердцу вообще, а химия сделалась любимой. Только химия отрывала меня от политики. Уже в лаборатории было несколько загадочных взрывов.
Перешёл на второй курс. «Письма» Миртова были моим евангелием. Я – уже сознательная личность, несущая на плечах сознание неоплатного долга перед народом. Косвенно, сбоку, через какие-то тайные нити, я уже в связи с группой студенческой «Народной воли». Горю жаждой увидать и сойтись с настоящим живым народовольцем, из тех, карточки которых «совершенно секретно» присылались к отцу, когда он был становым приставом…
ЮНОСТЬ
(отрывок из романа)
Алгебра прошла благополучно, диплом о зрелости был в кармане, а я не уезжал на родину… Мы решили ехать по Волге вместе, а у Зои оставалась ещё геометрия…
— Можно вам помочь по геометрии, а то скучно болтаться…
— Я геометрии не боюсь…
— Нельзя? Окончательно?
Я смотрел так умоляюще, что Зоя покачала головой и сказала:
— Разве… Я не совсем понимаю объём усечённой пирамиды…
— Ну вот. Отлично! Пройдём и разберёмся.
— А там… и конец… Ещё три дня.
— Так завтра прийти?
— Хорошо.
Два дня я мешал Зое заниматься геометрией. На третий она отказалась от моей помощи.
— С вами хуже…
— Я не буду мешать. Я сяду в уголке и буду слушать и смотреть, как вы занимаетесь.
— Нет.
— Окончательно?
— Да.
— Ну, а как же завтра?
— Пойду сдавать, а послезавтра поедем…
— Перепутал… Я думал, мы едем завтра… На «Самолётском»?
— Да. Уходит в семь утра…
— Значит, до парохода не увидимся?
Зоя отрицательно качнула головой и сказала, понизив голос:
— До Симбирска вместе, а там… я слезу, а вы — дальше…
И радость, и горе… вместе… Я крепко пожал руку девушки и почувствовал её ответное пожатие…
— До свидания!
…Томительно тянется день, какой-то ненужный, лишний день в жизни, день, который не знаешь, куда девать. О, с какой радостью я подарил бы его тому, кто дорожит каждым днём жизни! Возьмите его!.. Вот идёт старенький чиновник и ведёт за руку весело лепечущего ребёнка. Очевидно, дедушка и внучек. Возьми, дедушка, мой лишний день! — ведь тебе дорог уже каждый час, отдаляющий тебя от смерти, а мне… я вычёркиваю его из своей жизни: сегодня я не вижу Зои… И завтра тоже не увижу: возьми и «завтра»! Нет, «завтра» не отдам: утро мудренее вечера…
А вечер дивный. Горят в окнах призрачные огни заката, и кажется, что это не дома, а замки, в которых пируют рыцари, с красными огнями пылающих факелов… Горит на горе золотой купол собора, словно обломок солнца упал с розового неба… Музыка гремит в далёком саду и тихо струится из раскрытых окон: та — зовёт на пир, а эта — к тихой, нежной грусти… Снова и грусть, и радость: скоро я буду ехать по родной Волге с любимой, с моим белым голубем, но скоро же и улетит он, белый голубь, от меня… Был в саду и облегчил свою душу воспоминаниями, походил по той дорожке и посидел на той лавочке, где встретился и сидел с Зоей. Послушал грустный вальс, который играл про мою тоску и про моё одиночество, и медленно побрёл по улицам, по направлению к дому №15… Только загляну в калитку и пройду, посмотрю на старые берёзы, под которыми занимался алгеброй, и скроюсь. Никто не увидит и никто не узнает…