5 августа. 180 лет назад родился живописец, мемуарист Илья Ефимович Репин (05.08.1844, г.Чугуев, ныне Харьковской обл. Украины — 29.09.1930, пос.Куоккала, ныне пос.Репино Курортного р-на С.-Петербурга). Окончил Академию художеств в Петербурге. В мае 1870 года отправился на пароходе в Симбирскую губернию искать место для создания картины «Бурлаки на Волге»; для содействия ему была дана телеграмма из Петербурга симбирскому губернатору.
Лето провёл в селе Ширяев Буерак Симбирской губернии; останавливался в Симбирске. Автор нескольких очерков и книг. Издал книгу воспоминаний «Бурлаки на Волге» (1914). В 1958 году его именем названа улица в Ленинском районе Ульяновска.
БУРЛАКИ НА ВОЛГЕ
(отрывок из воспоминаний)
Мы, то есть наши Ширяево, считались Сызранского уезда, Симбирской губернии; но до Симбирска от нас вёрст триста, от Сызрани более ста вёрст. Самара же в пятнадцати верстах, да не наш губернский город. Писарь говорил, что туда, то есть в Сызрань и обратно, свезли бы нас рублей за десять. Да ведь десять рублей для нас деньги большие. Слава богу, что жизнь, большею частью на чёрном хлебе и молоке, не была для нас разорительна. Стерляди мелкие в четверть аршина продавались вязками по десятку и стоили по две копейки штука.
Видим, бледный, как полотно, наш мальчишка взбирается к нам на гору и кричит ещё издали, задыхаясь:
— Ай-да-те домой, становой уже приехал и ожидает вас!..
Торопимся, волнуемся страшно, подходим. Видим, ещё издали, стоя у наших ворот, он с ласковой улыбкой снял фуражку и довольно низко кланяется нам. «Ведь это он иронически, — думаем мы… — Ну, чем это кончится?». Приблизились. Он опять очень радушно, дружески жмёт нам руки и просит позволения войти в наше жилище.
Переступаем с биением сердца.
— Вот ваши паспорта, господа, простите, я вас, кажется, несколько обеспокоил последним «отношением» из стана (то есть официальной бумагой). Но войдите же в моё положение: форма, служба. Очень, очень извиняюсь перед вами, господа, и прошу вас, умоляю, если будет вам запрос от губернатора из Симбирска, уж будьте милостивы, не мстите мне: я не мог предположить, что у вас такие связи в Петербурге, откровенно вам признаюсь…
— Объясните нам, господин становой, в чём дело: всё это время мы так были перепуганы этапом, что и сейчас ещё не можем успокоиться и даже думаем, не иронизируете ли вы над нами? — волнуется Васильев.
— О, нет, нет! Симбирскому губернатору была телеграмма о вас из Петербурга из больших сфер, и он сейчас же очень внушительно, по телеграфу, предписал в уезд оставить вас в покое… Пожалуйста, господа, в случае какого недоразумения прошу вас обращаться прямо ко мне: всё, что касается вас, всё будет ограждено, и вы будете пользоваться самой заботливой опекой администрации стана…
Мы переглядываемся, благодарим.
И какая опять перемена в нём. Даже ростом стал меньше. Мужикам, остолбеневшим от страха, он сказал нечто вроде речи: берегите, дескать, мне этих господ, так как начальство из Петербурга предписывает оказывать им содействие в их занятиях.
— А засим, — обратился он очень почтительно к нам, — не смею больше беспокоить вас и отрывать от ваших занятий.
Опять наотмашь снятая фуражка и низкий поклон, после чего он поскорей сел в свою таратайку и укатил. Уф, как хорошо!
— Чьё же бы это влияние из Петербурга?! — гадаем мы. Как после выяснилось, оно было, главным образом, от Исеева. До Академии художеств он служил вице-губернатором в Костроме, и у него, конечно, были влиятельные связи в Петербурге.
Васильев получил торжественное удостоверение из Общества поощрения художеств за подписью президента Общества графа Строганова и его секретаря Д.В. Григоровича. Он поименован был действительным членом Общества поощрения художеств.
Шансы наши и у писаря, и у всех десятских Ширяева и Царевщины поднялись уже до мифической высоты. Но с этого же момента пошла в ход о нас фантазия обывателей. Они замкнулись. На порабощённых молчаливых лицах ясно было написано: «Разве это спроста, что даже становой боится этих неведомых записывателей? Это, брат, неспроста… Известно: от антихриста, его слуги, а в будущем году, бают, всех, кого теперь запишут, всех закуют большою цепью и погонят прямо в пекло. А деньги их — черепки: только перекрести их с молитвою, так вместо денег одни черепки останутся в руках».
И нам пришлось даже наблюдать это перекрещиванье наших пятаков… Видно было однажды из окна, как трое бурлаков, получивши от нас плату за сеансы, стали крестить на ладонях наши деньги и долго таинственно толковали, пока не скрылись внизу в переулке к Волге.
Баба, взявшаяся готовить нам пищу, оказалась невообразимой бездарностью, есть ничего нельзя было, такая безвкусица.
— Да ради Христа, ну свари, как варишь дома для себя, чего тут мудрить! — просим мы.
— Да ведь вы, барин, не станете есть нашей еды, ведь у нас еда простая, — отвечает баба.
— Ну хорошо, этого-то нам и надо; вот мы и будем есть простую еду, — решаем мы, думая, что, наконец-то, наладится наш стол. Вышло невозможное: в рот ничего нельзя было взять…