24 апреля. 125 лет назад родился переводчик, прозаик, поэт Владимир Владимирович Набоков (24.04.1899, г.С.-Петербург — 02.07.1977, г.Монтрё, Швейцария). Его прадед Ф.Н.Корф служил управляющим Симбирской комиссариатской комиссией, дед Д.Н.Набоков — товарищем председателя Симбирской палаты гражданского суда; бабушка М.Ф.Набокова (Корф) детство и юность провела в Симбирске. С 1919 года жил в эмиграции в Великобритании, Германии, Франции, США.
Автор романов «Машенька» (1926), «Камера обскура» (1933), «Отчаяние» (1934), «Дар» (1937), «Лолита» (1955), «Пнин» (1957), «Ада» (1969); повести «Защита Лужина» (1930); автобиографического романа «Память, говори» (1966) и др. В Ульяновске живёт его четвероюродная сестра по линии Шишковых — В.А.Филатова, член Союза писателей России.
ДРУГИЕ БЕРЕГА
(отрывок из романа)
Восемнадцати лет покинув Петербург, я (вот пример галлицизма) был слишком молод в России, чтобы проявить какое-либо любопытство к моей родословной; теперь я жалею об этом — из соображений технических: при отчётливости личной памяти неотчётливость семейной отражается на равновесии слов. Уже в эмиграции кое-какими занятными сведениями снабдил меня двоюродный мой дядюшка Владимир Викторович Голубцов, большой любитель таких изысканий. У него получалось, что старый дворянский род Набоковых произошёл не от каких-то псковичей, живших как-то там в сторонке, на обочье, и не от кривобокого, набокого, как хотелось бы, а от обрусевшего шестьсот лет тому назад татарского князька по имени Набок.
Бабка же моя, мать отца, рождённая баронесса Корф, была из Древнего немецкого (вестфальского) рода и находила простую прелесть в том, что в честь предка-крестоносца был будто бы назван остров Корфу. Корфы эти обрусели ещё в восемнадцатом веке, и среди них энциклопедии отмечают много видных людей. По отцовской линии мы состоим в разнообразном родстве или свойстве с Аксаковыми, Шишковыми, Пущиными, Данзасами. Думаю, что было уже почти темно, когда по скрипучему снегу внесли раненого в гек-кернскую карету.
Среди моих предков много служилых людей; есть усыпанные бриллиантовыми знаками участники славных войн; есть сибирский золотопромышленник и миллионщик (Василий Рукавишников, дед моей матери Елены Ивановны); есть учёный президент медико-хирургической академии (Николай Козлов, другой её дед); есть герой Фридляндского, Бородинского, Лейпцигского и многих других сражений, генерал от инфантерии Иван Набоков (брат моего прадеда), он же директор Чесменской богадельни и комендант С. -Петербургской крепости — той, в которой сидел супостат Достоевский (рапорты доброго Ивана Александровича царю напечатаны — кажется, в «Красном Архиве»); есть министр юстиции Дмитрий Николаевич Набоков (мой дед); и есть, наконец, известный общественный деятель Владимир Дмитриевич (мой отец).
Набоковский герб изображает собой нечто вроде шашечницы с двумя медведями, держащими её с боков: приглашение на шахматную партию, у камина, после облавы в майоратском бору; рукавишниковский же, поновее, представляет стилизованную домну. Любопытно, что уральские прииски, Алапаевские заводы, аллитеративные паи в них — всё это давно уже рухнуло, когда, в тридцатых годах сего века, в Берлине, многочисленным потомкам композитора Грауна (главным образом каким-то немецким баронам и итальянским графам, которым чуть не удалось убедить суд, что все Набоковы вымерли) досталось, после всех девальваций, кое-что от замаринованных впрок доходов с его драгоценных табакерок. Этот мой предок, Карл-Генрих Граун (1701-1759), талантливый карьерист, автор известной оратории «Смерть Иисуса», считавшейся современными ему немцами непревзойдённой, и помощник Фридриха Великого в писании опер, изображён с другими приближёнными (среди них — Вольтер) слушающим королевскую флейту, на пресловутой картине Менцеля, которая преследовала меня, эмигранта, из одного берлинского пансиона в другой. В молодости Граун обладал замечательным тенором; однажды, выступая в какой-то опере, написанной брауншвейгским капельмейстером Шурманом, он на премьере заменил не нравившиеся ему места ариями собственного сочинения. Только тут чувствую какую-то вспышку родства между мной и этим благополучным музыкальным деятелем.
Гораздо ближе мне другой мой предок, Николай Илларионович Козлов (1814-1889), патолог, автор таких работ как «О развитии идеи болезни» или «Сужение яремной дыры у людей умопомешанных и самоубийц» — в каком-то смысле служащих забавным прототипом и литературных и лепидоптерологических моих работ. Его дочь Ольга Николаевна была моей бабушкой; я был младенцем, когда она умерла. Его другая дочь, Прасковья Николаевна, вышла за знаменитого сифилидолога Тарновского и сама много писала по половым вопросам; она умерла в 1913 году, кажется, и её странные, ясно произнесённые последние слова были «Теперь понимаю: всё — вода». О ней и о разных диковинных, а иногда и страшных, Рукавишниковых у матери было много воспоминаний…
Я люблю сцепление времён: когда она гостила девочкой у своего деда, старика Василья Рукавишникова, в его крымском имении, Айвазовский, очень посредственный, но очень знаменитый маринист того времени, рассказывал в её присутствии, как он, юношей, видел Пушкина и его высокую жену, и пока он это рассказывал, на серый цилиндр художника белилами испражнилась пролетавшая птица: его моря тёмно сизели по разным углам петербургского (а после — деревенского) дома, и Александр Бенуа, проходя мимо них и мимо мертвечины своего брата-академика Альберта, и мимо «Проталины» Крыжицкого, где не таяло ничего, и мимо громадного прилизанного Перовского «Прибоя» в зале, делал шоры из рук и как-то музыкально-смугло мычал «Non, non, c”est affreux (нет, нет, это ужасно — франц.), какая сушь, задёрните чем-нибудь» — и с облегчением переходил в кабинет моей матери, где его, действительно прелестные, дождём набухшая «Бретань» и рыже-зелёный «Версаль» соседствовали с «вкусными», как тогда говорилось, «Турками» Бакста и сомовской акварельной «Радугой» среди мокрых берёз.
***
Две баронессы Корф оставили след в судебных летописях Парижа. Одна, кузина моего прапращура, женатого на дочке Грауна, была та русская дама, которая, находясь в Париже в 1791 году, одолжила и паспорт свои и дорожную карету (только что сделанный на заказ, великолепный, на высоких красных колесах, обитый снутри белым утрехтским бархатом, с зелёными шторами и всякими удобствами, шестиместный берлин) королевскому семейству для знаменитого бегства в Варенн (Мария-Антуанетта ехала как мадам де Корф, или как её камеристка, король — не то как гувернёр её двух детей, не то как камердинер). Другая моя прабабка, полвека спустя, была причастна менее трагическому маскараду, а вычитал я эту историю из довольно пошлого французского журнала «Illustration» за 1859 г, стр. 251. Граф де Морни давал бал-маскарад, на него он пригласил — цитирую источник — «une noble dame que la Russie a pretee cet hiver a la France» ( “благородную даму, которую Россия одолжила на эту зиму Франции ” (франц. ), баронессу Корф с двумя дочками мужа, Фердинанда Корфа (1805-1869, праправнука Грауна по женской линии), по-видимому не было близко, но зато тут находился друг дома и жених одной из дочек (Марии Фердинандовны, 1842-1926), мой будущий дед, Дмитрий Набоков (1827-1904). Для девиц были заказаны к балу костюмы цветочниц, по 225 франков за каждый, что тогда представляло, по явно подрывательски-марксистскому замечанию репортёра, шестьсот сорок три дня «de nourriture, de loyer et d”entretien du pere Crepin» (стоимости пропитания, жилья и обуви), видимо рабочему человеку жилось тогда дешёво.
Однако баронессе костюмы показались слишком открытыми, и она отказалась принять их. Портниха прислала «buissier» — судебного пристава, после чего моя прабабка, женщина страстного нрава (и не столь добродетельная, как можно было бы заключить из её возмущения низким вырезом) подала на портниху в суд, жалуясь, что наглые мамзели, принесшие наряды, в ответ на её слова, что такие декольте не подходят благородным девицам, «se sont permis d”exposer des thйories йgalitaires du plus mouvais goыt» (позволили себе высказать превульгарные демократические теории). К этому она добавляла, что поздно было заказывать другие костюмы, — и рыдающие дочки не пошли на бал; что пристав и его сподручные развалились в креслах, предоставив дамам стулья; а главное, что этот пристав смел грозить арестом господину Набокову, «Conseiller d”Etat, homme sage et plein de mesure» (статскому советнику, человеку рассудительному и уравновешенному) только потому, что тот попробовал пристава выбросить из окна. Не знаю, как это случилось, но портниха дело проиграла, причём ей не только пришлось вернуть деньги за костюмы, но ещё отвалить истице тысячу франков за моральный ущерб. Счёт же за дивную колымагу, поданный каретником весной 1791 г. (5944 ливров), так и остался неоплаченным.
В 1878 году Дмитрий Николаевич был назначен министром юстиции. Одной из заслуг его считается закон 12 июня 1884 года, который на время прекратил натиск на суд присяжных со стороны реакционеров. Когда в 1885 году он вышел в отставку, Александр Третий ему предложил на выбор либо графский титул, либо денежное вознаграждение; благоразумный Набоков выбрал второе. В том же году «Вестник Европы» выразился о его деятельности так: «Он действовал как капитан корабля во время сильной бури — выбросил за борт часть груза, чтобы спасти остальное», — что в отношении контрапункта изящно перекликается с началом его карьеры, когда будущий законник чуть не выбросил сгоряча представителя закона за окно. К концу жизни рассудок Дмитрия Николаевича помутился. Он понимал, что тяжело болен, но он верил, что всё образуется, коль скоро он останется жить на Ривьере; врачи же полагали, что ему нужен горный или северный климат. Где-то в Италии он бежал из-под надзора доктора и довольно долго блуждал, как некий Лир, понося детей своих на радость случайным прохожим.
В 1903 году моя мать, единственный человек, с чьим присмотром он мирился, ходила за ним в Ницце; брат и я — ему шёл четвёртый, а мне пятый год — жили там же, с англичанкой мисс Норкот. Помню, как в блеске утра оконницы дребезжали на упругом морском ветру, и какая это была чудовищная, ни с чем не сравнимая боль, когда капля растопленного сургуча упала мне на руку. При помощи свечки, пламя которой было изумительно бледно на солнце, заливавшем каменные плиты, я только что так хорошо занимался превращением плавких колоритных брусков в дивно пахнущие, карминовые, изумрудные, бронзовые кляксы. Мисс Норкот была в саду с братом; на мой истошный рёв прибежала, шурша, мама, и где-то поодаль, на той же или смежной террасе, мой дед в двухколёсном кресле бил концом трости по звонким плитам. Ей приходилось с ним нелегко. Он бранился похабными словами. Служителя, катавшего его по Promenade des Anglais (Английская набережная — франц.), он всё принимал за нелюбимого сослуживца — Лорис-Меликова, умершего пятнадцать лет тому назад в той же Ницце. «Qui est cette femme? Chassez-la!» («Кто эта женщина? Прогоните её!» — франц.) — кричал он моей матери, указывая трясущимся перстом на бельгийскую или голландскую королеву, остановившуюся, чтобы справиться о его здоровье.
Смутно вижу себя подбегающим к его креслу, чтобы показать ему красивый камушек, который он медленно осматривает и медленно кладёт себе в рот. Ужасно жалею, что мало расспрашивал мать впоследствии об этой странной поре на начальной границе моего сознания и на конечном пределе сознания дедовского. Всё дольше и дольше становились припадки забытья. Во время одного такого затмения всех чувств он был перевезён в Россию. Моя мать закамуфлировала комнату под его спальню в Ницце. Подыскали похожую мебель, наполнили вазы выписанными с юга цветами и тот уголок стены (мне особенно нравится эта подробность), который можно было наискось разглядеть из окна, покрасили в блестяще-белый цвет, так что при каждом временном прояснении рассудка больной видел себя в безопасности, среди блеска и мимоз иллюзорной Ривьеры, художественно представленной моей матерью, и умер он мирно, не слыша голых русских берёз, шумящих мартовским прутяным шорохом вокруг дома.