3 мая. 205 лет назад родился философ, публицист, литературный критик Юрий Фёдорович Самарин (03.05.1819, г.С.-Петербург — 31.03.1876, г.Берлин). Окончил Московский университет (1838). С 1853 года занимался литературно-публицистической деятельностью. В 1843 году совершил путешествие по России; заехал в Симбирск и в отцовское имение Вязовка (ныне Радищевского района Ульяновской области).
С 28 августа по 15 октября 1849 года служил в Симбирске; был переведён в Киев из-за «донесений симбирской тайной полиции о вредном влиянии на местное общество». Автор сочинений «Письма из Риги» (1849), «Окраины России» (1867), «Иезуиты и их отношение к России» (1868), «Об отношении церкви к свободе» (1877) и др.
С. Т. АКСАКОВ И ЕГО ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ
(отрывок из статьи)
Прежде чем я приступлю к чтению отрывка из «Семейной хроники» Аксакова, прошу позволения сказать несколько слов о покойном авторе этой книги. Сергей Тимофеевич Аксаков во многих отношениях замечателен и как человек, и как писатель. Первое, что в нём невольно останавливает на себе внимание — это необыкновенно поздний расцвет его литературной деятельности. Талант его чистый самородок, дар природы, а вовсе не плод образования, изучения и труда; между тем все капитальные, серьёзные произведения его, те, которыми он приобрёл всеобщее, никем не отрицаемое сочувствие публики, писаны им на исходе шестого десятка. Правда, литературу и театр он любил страстно в лета своей молодости, постоянно читал все русские журналы, с горячим участием следил за всеми литературными спорами и даже иногда принимал в них скромное участие; но первые литературные попытки его, чуждые всякого притязания на успех, остались незамеченными, да и не заслуживали внимания.
Странным теперь покажется, что в молодости своей автор «Записок ружейного охотника», «Семейной хроники» и «Детских годов Багрова-внука» переделал на русские нравы для московской сцены два-три французские водевиля и написал две или три журнальные статейки, кажется, в «Телескопе» в самый разгар его литературной войны с «Телеграфом» Полевого. Перечитывая эти первые опыты, не только нельзя предугадать по ним позднейшего развития могучего таланта, а скорее, можно бы было найти в них признаки бесплодного и мелкого литературного дилетантизма. Отчего же так поздно и под каким влиянием С. Т. Аксаков познал себя и явил тем, чем он был по природе своей?
Дело в том, что ему, как истинному художнику, нужна была сочувственная среда, настроенная к восприятию тех впечатлений, которые он мог ей дать. Что бы ни говорили о самостоятельности художества, мне кажется, нет сомнения, что художник не может обойтись без сочувствия публики и творить для одного себя или для потомства. Ему необходимо это сочувствие и как вдохновляющая сила, и как поверка искренности его вдохновения. А этого-то условия и недоставало С. Т. Аксакову в его молодости. Двадцатые, тридцатые года теперь уж далеко ушли от нас; но вспомните то время, когда литературным движением заправлял Полевой, когда споры о романтизме и классицизме играли ту же роль, какую играет теперь вопрос о древней и новой Руси, о значении народа и народности и другие, возникшие из живого ощущения наших собственных домашних недугов, — и тогда вы поймёте, что в те времена не могло придти в голову поделиться с публикою воспоминаниями о природе Заволжского края, о наших степях и займищах, о том, что творится в курной избе, чему там радуются, чего ждут и о чём горюют…
Понятно, что С. Т. Аксаков сам не подозревал ни своего призвания, ни глубокого значения тех сокровищ, которые хранились в его памяти. Чтобы открыть ему глаза и вызвать к жизни его самородный, свежий талант, нужен был поворот в общественном сознании, известный у нас под названием славянофильства, названием, которое почему-то казалось когда-то очень смешным тем, которые не понимали или не хотели понять его. Можно сказать, что это направление общественной мысли зачалось в доме С. Т. Аксакова, в кругу самых близких его друзей и почти ежедневных гостей его.
Прежде всех и более всех содействовал пробуждению в нём сознания его литературного призвания — Гоголь. После Пушкина ничьим мнением Гоголь так высоко не дорожил, как мнением Сергея Тимофеевича. Весь первый том «Мёртвых душ» был прочитан ему автором по нескольку раз, с глазу на глаз или в присутствии двух или трёх близких к ним обоим людей. Читая, Гоголь беспрестанно взглядывал на Сергея Тимофеевича и следил за каждым выражением сочувствия или несочувствия на его лице. Между тем, я почти никогда не слыхал между ними продолжительных бесед о достоинстве или недостатке той или другой главы «Мёртвых душ». Бог ведает, как они переговаривались или перемигивались, но дело в том, что они друг друга понимали насквозь. Громадный успех «Мёртвых душ» и необыкновенное уважение Гоголя к эстетическому чутью Сергея Тимофеевича были для него как бы откровением его собственного таланта.
Я помню, с каким напряжённым вниманием, уставив в него глаза, Гоголь по целым вечерам вслушивался в рассказы Сергея Тимофеевича о заволжской природе и о тамошней жизни. Он упивался ими, и на лице его видно было такое глубокое наслаждение, которого он и сам не в состоянии был бы выразить словами. Гоголь пристал к Сергею Тимофеевичу и потребовал от него, чтобы он взялся за перо и записал свои воспоминания. Сначала Сергей Тимофеевич об этом и слышать не хотел, даже почти обижался; потом мало-помалу Гоголю удалось его раззадорить…