6 июля. 90 лет исполняется писателю и переводчику Никите Игоревичу Кривошеину (р.06.07.1934, г.Париж, Франция). Из семьи дворян — эмигрантов, которая в 1947 году вернулась в СССР. В 1948-1952 годах жил в Ульяновске: работал токарем по металлу на заводе №650, учился в вечерней школе рабочей молодёжи. В 1949-ом его отец был арестован в Ульяновске, приговорён к 10 годам заключения. Окончил Московский институт иностранных языков. В 1957-ом был арестован КГБ, осуждён. В 1971 году вернулся во Францию. Переводил русскую литературу на французский язык. Автор воспоминаний «Август пятьдесят второго: Побег из Ульяновска» (2013), книги «Дважды француз Советского Союза» (2014) и др. Живёт в Париже.
АВГУСТ ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРОГО: ПОБЕГ ИЗ УЛЬЯНОВСКА
(отрывок из воспоминаний)
Август 1952-го был для меня судьбоносным, простите за клише.
В конце весны вторая вечерняя средняя школа рабочей молодежи Ульяновска выдала мне безмедальный (по вине дисциплины «астрономия») аттестат зрелости. Эта золочёная ксива оказалась для меня «вольной» — справкой об освобождении.
На дворе всюду зримо-слышимая борьба с космополитизмом и вторая волна террора, начатая в 1949-м, но директор и преподаватели вечерней школы несли бывшим фронтовикам, любознательным рабочим-служащим и исключённым из дневных заведений недорослям весь некрасовский набор вечного, доброго и светлого. Много Толстого, мало Горького плюс уважение и ласка к усталым после работы учащимся. Промывание мозгов по сравнению с дневными школами было практически нулевое… За два месяца до выпускных я уволился с завода (того самого, с которого, вызвав в отдел кадров, забрали моего отца), где три чёрных года пробыл плохим токарем по металлу…
Темпов и модуса предстоящей в Ульяновске гибели я не представлял. Риск неизлечимо спиться ещё не обрисовался, вероятность ареста и сроков (один потом состоялся), несмотря на круглосуточный страх, ещё не осознавались. Но я знал, что оставаться в Ульяновске — это продолжить путешествие на край ночи.
Я мечтал отбыть из облцентра, куда был привезён в вагоне «40 человек, 8 лошадей», шесть дней совсем не кормленный, где в номере гостиницы «Советская» в первую ночь было знакомство с клопами (оккупированный Париж ограничился блохами). Где за школьное сочинение я удостоился двойки за слово «Бог» с заглавной буквы.
Осязаемо мой страх за себя и свой ум, неприятие вдыхаемого воздуха оформились 2 сентября 1949 года на площади Ленина, украшенной статуей работы Манизера. Вся школа была выведена на траурный митинг памяти за два дня до того покинувшего нас тов. А.А. Жданова. Серолицые нелюди на сколоченной трибуне, толпа — даже не фигуранты, даже не массовка — огромная серая лужа. Митинг этот как бы кристаллизовал панику, всё разраставшуюся во мне с момента прибытия из Марселя в Одессу 30 апреля 1948 года на теплоходе «Россия».
Стал всё чаще настраивать привезённый из Парижа ламповый приёмник на привычные для него короткие волны Би-би-си, в войну на французском, глушилка немецкая, а в Ульяновске, на улице Рылеева, 21, — местная глушилка; второй раз за детство и отрочество брутальный удар отца по шее: «Из-за тебя меня посадят». Показалось нереальным.
20 сентября 1949 года сбылся прогноз — отца в тот день взяли. Я в доме обитал на кухне, на лежанке русской печи, с ухватами и горшками. После ареста отца я перебазировался в комнату с мамой — там, утром в шесть и снова в полночь, из-за тонкой фанеры, отделяющей от соседей, гремели михалковские трубы и литавры: «Нас вырастил Сталин…»
Уже тогда стало очевидным, что надо делать ноги из города, где весной-осенью грязь всепоглощающая, а поломанные деревянные мостки, служившие тротуаром, такой плотности, что через десять тяжёлых шагов с хлюпом стаскивали с валенок или бурок напяленные на них галоши. Картошка в обед и ужин, трёхчасовые очереди с номерком на ладошке, написанным чернильным карандашом, за нарочно мокрым — для лжевеса — сахарным песком. Базар-толкучка со связками иголок для прочистки примусов и требующими ремонта «трофейными» часами.
Здесь царила монополия капусты и лука, морковь — деликатес, а что есть салат — неведомо. Чуть ли не единственно находимое вкусное — тёмно-коричневая ряженка, она же варенец, продаваемая чувашками. Волосы их были пропитаны маслом, юбок семь одна на другой, обуты в несколько пар валяных чёрных шерстяных носков. Утром цикорий — эрзац кофе «Победа». Пишу слишком много о еде, но желудок и нёбо помнили парижскую вкусноту — даже по оккупационным карточкам.
На улице 12 Сентября, в память о дне взятия Симбирска красными, — городская тюрьма, колонны зеков, конвой, овчарки, страшно.
Обстоятельного анатомирования культурного шока, растянувшегося на добрую пятилетку, никакой морг не стерпит. Первое моё в пятнадцатилетнем возрасте оформившееся обобщение: «Перестать быть, где есть». Фиг с ними, с ульяновским Карамзинским садиком и мраморной статуей Клио, с гипнотизирующим видом на волжские доплотинные дали…
Мама этой красотой умела хоть ненадолго утешиться…
ДВАЖДЫ ФРАНЦУЗ СОВЕТСКОГО СОЮЗА
(отрывок из книги)
Каждое утро во время получасовой прогулки по забетонированной площадке на крыше Лубянки я смотрел, как из трубы вылетали куски горелой бумаги… Задачи историка и судей окажутся не простыми. Будет ли историкам полезен мой рассказ, разрозненные воспоминания подростка, парижанина «белогвардейского» толка, оказавшегося в 1948 году на родине Ленина, в Ульяновске? В 1952 году я стал, вопреки положению советских вещей, студентом одного столичного института (сталинский аппарат бывал несовершенен даже на пике своего всемогущества). Моя субъективность несомненна: к тому, что оставалось у меня от лицея Жансон и школы Сен-Жорж, в 1949 году прибавился приговор моего отца к десяти годам лагерей за «сотрудничество с международной буржуазией» (он узник Дахау, награждён французской медалью Сопротивления). С пятнадцати лет я, понятно, питал к коммунизму осмысленную ненависть, чёткое и продуманное отвращение; лукавое понятие «сталинизм» мне представлялось очевидным. Именно всё это определяет поле моего зрения, направляет взгляд и память…
Весна 1956 года, Москва, одна из аудиторий Института. По расписанию — лекции по диалектическому материализму, но вдруг вместо этого появляется декан факультета, в руках у него брошюра с красной обложкой. Лекция, заявляет он, заменяется прослушиванием секретного документа, содержание которого не подлежит обсуждению. Записи категорически запрещены.
Текст длинный, студенты — добровольцы читают по очереди. Присутствуют все преподаватели кафедры научного коммунизма. Доклад называется «О культе личности и его последствиях». Голоса у чтецов вначале трубные, с литургическими интонациями, как у дикторов московского радио. Но постепенно они становятся невнятными, слабеют, лица бледнеют и… краснеют. Под конец трёхчасового чтения несколько обмороков. Декан уходит, чтобы вернуть брошюру в партком, который отправит её с вооружённым фельдъегерем в другие высшие учебные заведения, научно-исследовательские институты, конструкторские бюро и лаборатории.
Это последняя стадия процесса, начавшегося в день смерти Сталина. До этого были разные симптомы, много сигналов. Надо ли перечислять? Публикация «Оттепели» Эренбурга, злые языки называли эту книгу «Слякотью»; светлые прямоугольные пятна на стенах, остававшиеся от содранных ночью изображений Уса; поступление в продажу журнала «Польша», а в нём рисунки, которые не очень соответствовали социалистическому реализму, и т.п. Словом, коммунистическая вера была серьёзно, но ещё не неизлечимо, больна. Берия, самый искусный её целитель, был поспешно ликвидирован своими подручными: они не ошибались, когда опасались за собственное здоровье. Наиболее правдоподобная гипотеза: Политбюро думает, что частичное признание, начало операции «Доверие» (и какая радость ослу пнуть мёртвого льва!) возвратят былую славу социалистической утопии и вернут к жизни коллективный гипноз. Статистически расчёт оказывается верным. И сегодня массы, чьё состояние так хорошо описал Хедрик Смит, не перестают устало сокрушаться: «Эх, проживи Ленин ещё хотя бы несколько лет!»