16 сентября. 100 лет со дня рождения прозаика, поэта Константина Яковлевича Лагунова (16.09.1924, с.Старая Майна, ныне посёлок Ульяновской обл. — 19.07.2001, г.Тюмень). Родился в семье учителей; родители вскоре переехали в Сибирь. Окончил Тюменский пединститут (1950), руководил областной писательской организацией (1963-1983). Член Союза писателей СССР (1959). Почётный гражданин Тюмени (1994).
Автор сборника стихов «Вертолёт» (1958), около 50 книг прозы: «Красные петухи» (1978), «Завтрак на траве» (1992), «Добыча дьявола. Абсурд» (1999) и др. На доме в Тюмени, где он жил, установлена мемориальная доска (2003). Его имя присвоено Тюменской областной детской библиотеке (2004).
АПРЕЛЬСКАЯ МЕТЕЛЬ
(рассказ)
Вчера управляющий отделением обещал подвезти меня до Центральной усадьбы совхоза. Мы условились в семь утра встретиться в конторе. Но когда я пришёл туда, управляющего на месте не оказалось.
— Жена у него заболела, — объяснил сторож. — Ночью схватило. Увёз в район.
— Что же делать?
— Если время терпит — подождите. К вечеру вернётся. Не то и пешком можно дойти. Всего десять километров.
В молодости я исходил много дорог, прошёл не одну сотню километров. А тут только десять. «Махну пешком», — решил я.
Дорога вывела меня за околицу деревни и пошла петлять по берёзовым рощам да перелескам, огибая поля, ныряя в овражки. Влажная земля пружинила под ногами. А кругом такая ширь, такой бело-голубой разлив, что дух захватывало. Давно я не бывал вот так, один на один с природой. Всё вроде бы и знакомо и в то же время волнующе ново…
Вдруг на меня пахнуло резким холодом. Я опомнился и с удивлением огляделся. За каких-нибудь полчаса всё вокруг стало неузнаваемо. Вместо синего, небо стало серым и угрюмым. По нему, клубясь, растекались тяжёлые облака. Холодный ветер, повизгивая и подвывая, шнырял между полинялых берёз. Лужи почернели, покрылись рябью. Смолкли птицы.
Я натянул поглубже шляпу, застегнул верхнюю пуговицу плаща и прибавил шагу. А погода портилась на глазах. С каждой минутой становилось всё холоднее. Загудели телефонные провода. Ветер, как сорвавшаяся с цепи собака, кидался на меня. Рвал с головы шляпу, задирал полы плаща. Казалось, ветер продувает меня насквозь.
В воздухе замелькали снежинки. И скоро на поляне закружился снеговой вихрь. Началась настоящая метель.
Куцым воротником плаща я пытался защищать от ветра лицо. Но голые руки мгновенно коченели, и, опустив воротник, я совал покрасневшие кулаки в карманы.
Буран всё усиливался. Словно насмехаясь над моей беспомощностью, он больно сёк лицо и шею, забирался в рукава плаща.
Совсем некстати мне вспомнилось недавно перенесённое воспаление лёгких. Выписывая меня из больницы, врач сказал: «Берегитесь простуды. Может быть серьёзное осложнение».
Чтобы согреться, я побежал. Ноги скользили и разъезжались на мокрой дороге. Я остановился, задохнувшись, и долго стоял, выравнивая дыхание.
Скоро я так промёрз и отупел, что уже не прятал лица от ветра, а с безразличным унынием медленно шёл и шёл сквозь белую завесу метели.
Неожиданно рядом со мной вынырнул из метели человек. Он обогнал меня, но потом остановился, поджидая. Я поравнялся с ним.
— Замёрз? — прокричал он.
— Угу.
— Как же ты в такую погоду… — и принялся торопливо снимать стёганую фуфайку.
— Надевай, а плащ давай мне. Да скорее. Ветрище, язви его. Не сомневайся. У меня свитер и комбинезон, как броня.
Я с трудом стянул задубевший плащ и подал его незнакомцу, а сам надел фуфайку.
— Шагай следом, — скомандовал он, — за спиной не так дует.
Я шёл за ним. След в след. И то ли от фуфайки, то ли от его размеренного шага, только скоро я согрелся и пошёл рядом.
— Далеко? — прокричал я в красное ухо спутника.
— В МТМ. Масляную трубу пробило.
— Переждал бы буран-то.
— Чего ждать. Он до вечера не утихнет. За это время я в оба конца обернусь.
Больше мы не обмолвились ни словом. Вот и совхозная контора. Мы укрылись от ветра за стеной.
— Теперь разменяемся, — парень улыбнулся посиневшими губами.
— Большое спасибо.
— Пустяки, — отмахнулся он, надевая фуфайку.
Воротник комбинезона расстегнулся, но свитера под ним я не увидел.
— Как вас звать, величать?
Он или не расслышал меня, или не захотел ответить. Сказал только «пока» и нырнул в метель.
КРАСНЫЕ ПЕТУХИ
(отрывок из романа)
Над Челноково бесновалась красная метель.
Косматое пламя, захлёбываясь и урча, с хрустом пожирало пятистенник бежавшего торговца Текутьева.
Рассерженной вороньей стаей кружили тревожные вскрики набата. Взбесившиеся псы надрывали глотки утробным воем. Пронзительно ржала лошадь. Ветер размётывал по селу кровавые искры и пепел.
А люди словно вымерли или ослепли и оглохли все разом.
Надрывно ревел медный великан. У попа Флегонта от холода и напряжения руки занемели. Выпустил нажёгшую ладони верёвку, метнулся к узкому, похожему на бойницу, оконцу. Огромные выкаченные глаза прикипели к вихрастому факелу горящего дома. Подле него мельтешила одинокая фигура. «Ромка Кузнечик… Где же мужики?»
— О-го-го-о-о! Э-эй!
Ветер слизывал с губ крики, рвал их в мелкие клочья. Флегонт так круто развернулся в тесном оконном проёме, что едва не свалился с колокольни. Отбил пятки, скользя по крутым ступеням витой лестницы.
Едва выскочил на паперть, обожгла догадка, оборвала бег.
— У-м! — стиснув зубы, протяжно и глухо простонал Флегонт и звонко пришлёпнул ладонь к высокому бугристому лбу.
В проёме калитки возникла серая фигура. Женщина? Раздетая и — о господи! — кажется, босиком. Шагнул из тени навстречу, окликнул:
— Кого бог несёт?
Не то всхлипнув, не то выговорив что-то, женщина повалилась на снег. Флегонт прижал к себе бесчувственное, холодное тело и, как волк с прирезанной овцой, заскакал по сугробам к церковной сторожке.
Уложил женщину на лежанку, схватил попавший на глаза ковш — и за снегом. Осторожно оттирал обмороженные ступни сначала снегом, потом рукавицей шерстяной. Должна же быть припрятана у этого пьянчужки хоть косушка на опохмелку. Обшарил все закутки. Нашёл-таки чёрную бутылку, заткнутую тряпицей. Вытащил затычку, понюхал. Протянул глиняную кружку очнувшейся женщине, приказал.
— Пей, Катерина.
Женщина задыхалась, по щекам катились слёзы, а Флегонт всё лил и лил ей в рот обжигающую противную жидкость до тех пор, пока Катерина не закашлялась. Её мутило, она еле сдерживала подкатившую к горлу тошноту.
— Держи в себе. Перемоги, — строго басил Флегонт и, когда женщина, вспотев от натуги, всё-таки справилась с приступом рвоты, прямо из горлышка допил остатки самогона. Раздул и без того широкие ноздри, шумно и долго втягивал застойный горьковатый воздух холостяцкой берлоги.
— Чертей бы ею травить! — сердито швырнул на лавку пустую посудину.
Синие навыкате глаза Флегонта будто масленой плёнкой подёрнулись и закосили на ядрёные белые ляжки. Сняв с деревянного, вбитого в стену шпиля старенький шабур, накинул на женщину.
— Укройся.
Пинком подтолкнул к лежанке табурет, присел.
— Рассказывай.
— Ой, батюшка… Ровно во сне. Досель не очухаюсь. Продотрядчиков у меня поставили. Красноармейка. Да ить ты знаешь… Обратно же изба — хоть на ходке кати. Сам председатель волости Кориков привёл. Старший-то в отряде — уездный комиссар хлебный.
— Ну-ну…
— Сколь дён они бились. А ноне ровно надломились мужики. До свету Маркел Зырянов хлеб привёз. Опосля другие потянулись. Текутьевский каменный амбар возле лавки — доверху. — Перевела дух, кончиком языка облизала потрескавшиеся губы. Прикрыла отяжелевшие веки. — В сон шибает… Вечером Кориков полмешка пельменей приволок, две четверти самогонки. Песни разные, не наши, пели… — Опять передохнула, долго не могла проглотить слюну. — Ночью — ровно мертвяки. Самогонка-то, видать, с приправой. А я чую: под окнами шабаршит. Выскочила в сенцы, слышу только, снег заскрипел и дымом потянуло. Торкнулась в дверь — снаружи припёрта…