26 июня. 90 лет со дня рождения писателя, публициста Кима Николаевича Смирнова (р.26.06.1934, г.Ленинград, ныне С.-Петербург). Окончил факультет журналистики МГУ (1957). По распределению был направлен в Ульяновск. В 1957-1961 годах работал корреспондентом в газете «Ульяновская правда»; участвовал 12 апреля 1961-го в поисках в окрестностях Ульяновска места приземления космонавта Ю.А.Гагарина.
Приезжал также в Ульяновск в 1-й половине 1960-х гг.; побывал в селе Прислониха у художника А.А.Пластова; написал об этом очерк «Собака Пластова» (1984). Работал в газетах «Комсомольская правда», «Известия», «Новая газета». Автор книги «Фауст против Мефистофеля?» (1982). Живёт в Москве.
АКАДЕМИК ПУШКИН И ЕГО МОРЕ
(отрывки из дневника)
30 января 1991 г. Среда.
Летящий почерк Пушкина — века
Не поспевают за его полётом.
Возводит незаполненные соты
Стремительная светлая строка.
И тысячи трудолюбивых пчёл
Заполнят их по пушкинскому следу.
Но он трудам медлительным победу
Над временем бессмертно предпочёл.
10 февраля 2014 г. Понедельник.
Уже удалившись почти на 15 лет от бурного 200-летия со дня рождения Пушкина и медленно приближаясь к 200-летию со дня его смерти, мы нынче по пути отметим 200-летие появления на свет в 1814 году первого дошедшего до нас его стихотворения.
Однажды, уже лет через двадцать после моих стихов 91-го года, по ТВ опрашивали детей: что им особенно интересно в Пушкине как человеке. И один мальчик лет десяти-одиннадцати сказал буквально то же самое: «У него летящий почерк». А ведь пройдёт ещё одно поколение, и никто так не скажет — у завтрашних и послезавтрашних пушкиных при компьютерном наборе стихов не будет уже своего почерка.
Но всё равно ведь не у одной Марины Цветаевой — у каждого из нас, сегодняшних и завтрашних, и послезавтрашних, останется свой «Мой Пушкин». А какой он — мой? О, это долгий, дальний разговор без конца в конце пути…
Когда-то, в командировке от «Комсомолки», в Каролино-Бугазе под Одессой, в спортивном лагере тамошнего политехнического института, я записал в личном дневнике: «Сижу под шиферным навесом лодочной станции, на безлюдном пляже. Один на несколько километров жёлтого песка, выщербленного, как пулями, каплями вяло моросящего дождя. В белой лодке, синей изнутри, с тёмной водой на дне. Маслянистое, зелёно-голубое, в живых латунных змейках, море. Оно такое, как в «Красной пустыне» Антониони. Море наедине с собой. Ни души. Кроме самого моря. Только лениво накрапывает дождь, да по горизонту высверкивают, как фотовспышки, зарницы. Но гроза проходит мимо. И мне жалко. Ведь море без бури — безработное море. Я вхожу в его прибой, захожу вглубь, навстречу волнам, и непривычно для этого времени года ледяная вода обжигает тело. Сердце вдруг начинает колотиться от перехватывающего дыхание холода. Мой пульс смешивается с ритмом твоего прибоя, море. И он мне слышнее твоего прибоя, хотя тебя слышно за километры, а его лишь при прикосновении. Хотя ты большое, море, а моё сердце — величиной с кулак. Хотя ты бессмертно, а моё сердце остановится в одном из следующих десятилетий».
Много лет потом меня мучила неназванность, безымянность этого ощущения моря как одухотворённого, живого существа, несоизмеримого (но — и соизмеримого!) с нашими обыкновенными человеческими судьбами. И название этой безграничности в пространстве и времени не могли дать ни кантово «звёздное небо надо мной», ни лемовский Солярис. И вот, наконец, я нашёл ей имя. Простое и точное: море — как Пушкин. И Пушкин — как море…
И с тех пор имени Пушкин в моём сознании почему-то всегда сопутствует и имя — Море. Но не то буквальное, к прибойной границе которого он не раз выходил во время южной ссылки (один из таких выходов запечатлели на известном полотне Репин и Айвазовский — один написал Пушкина, другой — море). Не то, которому посвящено хрестоматийное «К морю». И даже не то, которое помянуто потом в простых до гениальности строках «Отрывков из путешествия Онегина»:
«Но поздно. Тихо спит Одесса;
И бездыханна и тепла
Немая ночь. Луна взошла,
Прозрачо-лёгкая завеса
Объемлет небо. Всё молчит;
Лишь море Чёрное шумит…».
Я — о другом. О Море Пушкина, самодостаточном в своей бескрайности и глубине. И самодостаточность эту нам ещё постигать и постигать во всё новых и новых поколениях, пока есть на Земле Россия…
Каждому дано погружаться в Море Пушкина на доступную лично для него глубину по мере нашего разумения, взросления, саморазвития. И да — не только у Марины Цветаевой, но и у каждого из нас есть «мой Пушкин».
СОБАКА ПЛАСТОВА
(из личного дневника)
Мы увели собаку у художника Аркадия Пластова. Решил нынче записать по памяти эту историю, связанную с нашей давней, ещё в 60-х, новогодней поездкой в Прислониху, к нему в гости (незваные). Со временем многие детали из этой самой памяти стираются, а жаль.
Собственно говоря, поначалу идея была другая. Приехать в Ульяновск 31 декабря и за полчаса до кремлёвских курантов неожиданно заявиться к моему однокурснику и другу Васе Кириллову, с которым мы после окончания МГУ четыре года вместе, до моего отъезда в аспирантуру, проработали в «Ульяновской правде».
В город с друзьями прибыли, когда уже вечерело. И сразу попали в сказочный, театральный снегопад. Хлопья молодого снега наискосок спешили к зажигающимся фонарям на опустевших улицах, к деревянным кровлям и мохнатым деревам, к нарядной ёлке в детском парке. Казалось: подставь снежинкам ладони, загадай — и исполнится… Наскоро встретив в Васиной квартире сам Новый год, мы потом провели роскошную, упоительную, лицейскую ночь, полную воспоминаний, розыгрышей и самых сумасшедших и сумасбродных пожеланий и идей. Густой, удивительный, махровый снегопад за окном снимал мир с якорей, приводил всё вокруг в движение, отзывался блоковским «и невозможное возможно».
Уже когда светало, Василий вдруг сказал: «А не махнуть ли нам сейчас с первым автобусом в Прислониху, к Пластову? А что? Явимся к нему. Поздравим с Новым годом. И сразу же назад». Идея всем очень даже понравилась. Но, естественно, первый автобус все дружно проспали. От идеи, впрочем, не отказались. Перенесли её на завтра. А в первый новогодний день бродили по окрылённому снегопадом городу, добрались до Винновской рощи и Гончаровского обрыва. Заручились рекомендательной запиской к Пластову — её написал Николай Афанасьевич Малинин, мой шеф в «Ульяновской правде», заведующий отделом науки и культуры.
Следующим утром мы сели в дребезжащий рейсовый автобус, совершенно безлюдный. С нами была книжка писателя Лесника, а в ней очень смешной и печальный рассказ «Мои собаки». Мы читали его вслух. Печалиться не хотелось, и мы всю дорогу смеялись. Вот так, со смехом, вышли в родниковую прислонихинскую тишину. Спросили: «Где дом Пластова?» И услышали: «Да у него стоите». И я увидел ту самую берёзу, что в «Первом снеге», только заметно подросшую. И тот же снег роился над нею. Постучались.
Встретил нас Пластов настороженно. Незваные гости всё-таки. Но прочёл записку (что в ней, мы не знали – побороли любопытство и не заглянули) и как-то краешком души оттеплел. Понимали: не нам эта доброта – тому человеку, что записку написал и к которому художник, судя по всему, относился с сердечностью.
Многое он тогда нам показывал и о многом рассказывал. Среди своих картин показал ту, над которой тогда работал и которая сейчас в Третьяковке. Старинная зыбка, гора красных подушек – из века в век передающийся крестьянский быт. И – тоже из века в век – мать кормит грудью малыша. А рядом девочка, которой, как и её младшему брату, жить уже в завтрашнем мире. У девочки зелёная лента в светлой расплетающейся косе, плюшевый мишка, которого она держит за спиной на весу за лапу. Её, маленького человека, который весь ещё в детстве, его свете, его играх, впервые озаряет прикосновение к вечному, к продолжению жизни, рода.
Время от времени он поглядывал на нас с недоумением: почему ни о чём не спрашиваете? Привык, видно, что приходящий да спрашивает. Не знаю, почему не задавали вопросов мои спутники. А мне в этом не было надобности. Ну зачем я буду теребить его вопросами, если на все мои вопросы Пластову отвечали и эта деревня, и этот дом, и эта мастерская, и эти крестьянские руки, которые знают, как держать кисть и как держать косу? Прощаясь, мы подарили ему книгу Лесника. Пластов полистал её с видом человека, не знающего этого автора: «Вот хорошо. Внуку почитаю».
Автобуса мы ждали минут сорок. Стали подмерзать. В соседнем ларьке, который, благо, оказался открытым, кроме колбасы и красного креплёного вина ничего не было. Вокруг крутился весёлый деревенский пёс. Собака явно учуяла колбасу. И мы — а что нам, мы люди не жадные! — охотно с нею поделились. Она хвостом показала, что действия наши одобряет.
Прошла ещё пара часов. При каждой очередной делёжке пёс, негласно включённый в наше содружество и, казалось, всё понимавший в разговоре и охотно поддакивавший хвостом, получал свою долю. Когда колбаса и вино кончились, а снега вокруг начали вечереть и стало ясно: автобуса сегодня не будет, двинулись мы по тракту на Ульяновск с надеждой отловить попутку. А пёс – за нами. Уж мы его и убеждали, и руками на него махали, и ногами топали. Околицу миновали, в лес вошли. Не отстаёт.
Идём. Друзья мои спорят о Пластове.
— Нет, не вся это Россия! Нельзя всю Россию к одной Прислонихе свести.
— И такая Россия бывает!
А я иду, помалкиваю, про себя думаю: только такая-то она настоящая и бывает.
Очнулись от спора. Оглянулись. Бежит собака рядом. Взяли палки на обочине. Стали на неё замахиваться: «Домой! Понимаешь? Иди домой!» А она отбежала на всякий случай на безопасное расстояние и смотрит на нас своими умными глазами. И видно по этим глазам, что ни на грош она не верит, будто у нас рука поднимется на такую симпатичную псину.
Бросили палки. И долго ещё дальше топали, пока совсем не стемнело. И только уже в Тагае остановили нерейсовый автобус. Когда тронулись, полоснула тревога: в луче света, в мечущихся снежинках бежал за автобусом и потом исчез в темноте не верящий в такое наше вероломство добрый прислонихинский пёс.
…Позже Малинин рассказывал. Встретил его Пластов:
— Афанасьич, кого это ты мне прислал? Ни одного вопроса не задали. И Акбара увели.
— Да не могли они увести. Ребята порядочные.
— Порядочные-то порядочные, а увели. Люди видели. Сначала приманили, а потом и увели.