28 марта. 200 лет со дня рождения художника, мемуариста Алексея Петровича Боголюбова (28.03.1824, с.Померанье, ныне Тосненского р-на Ленинградской обл. — 07.11.1896, г.Париж). Внук А.Н.Радищева. Не раз бывал в Симбирске: в 1861 году во время путешествия с братом на пароходе по Волге; 12-15 июля 1863-го в свите князя Николая Александровича, сына императора Александра II. Сделал два карандашных рисунка с видами Симбирска.
С 1873 года жил преимущественно во Франции. Основал Художественный музей имени А.Н.Радищева в Саратове (1885). Автор «Воспоминаний» (1895) и «Записок моряка-художника» (1896), в которых писал о путешествии по России в 1863 году и о посещении Симбирска.
ЗАПИСКИ МОРЯКА-ХУДОЖНИКА
(отрывок из воспоминаний)
Проехали Казань незаметно, хотя и в ней остановились поклониться чудотворному образу. Но здесь мы все, будучи помещены вместе, увидели ясно, что холопы наши уже больно рассупонились в дороге. Их чествовали яствами и вином не хуже нас. Сапоги и платье они уже не только нам, но и себе не чистили, ибо им везде прислуживали, как и нам, нанятые официанты. В общих столовых они шумно обедали, выпивали иногда до потери сознания, играли в карты, конечно, в азартные игры, пели романсы. Раз Иван Кондратьевич Бабст напал на эту картину семейного счастья и по доброте души не отказал выпить с ними рюмку вина, и вот вся ватага его подхватила и стала качать в потолок как славного барина.
Приехали в Симбирск, город дворянский. Нас поместили в доме Н.Д.Селиверстова, тогда полковника, так несчастно окончившего свои дни в Париже уже генерал-лейтенантом в отставке. Дом его был барский. Видна была даже любовь к искусству у этого барина, но всё-таки от всего воняло скупостью хозяина. Н.Д.Селиверстов попросил меня написать ему картину нашего въезда на главную улицу, что я и сделал так, что после страшного пожара, постигшего Симбирск, картина моя, по словам Селиверстова, стала историческою, изображая прежний город до пожара.
Были всякого рода приёмы дворянства, купечества, татар и пр. и пр. На скачках татар произошёл горестный случай. Два мальчика-скакуна влепились друг в друга на бойких лошадях и, конечно, выпали из сёдел. Один бедняга был без памяти, а другой охал с кровавою слюною во рту. Бывший тут доктор наш М.И.Шестов уложил больных на носилки и отправил в госпиталь, но на другой день доносил Цесаревичу, что оба мальчика едва ли вытянут. На балу много танцевали, а радушное слово Цесаревича всем его окружающим очаровало дворян и публику так, что на другой день, когда мы уезжали, то вперёд нас отплыл пароход с симбирскими пассажирами, дабы нас встретить в Самаре.
Но вот что произошло в пути. Одна девица или дама, не упомню как, зажгла себе платье и в испуге стала бегать по палубе, догадливый кочегар повалил её на палубу и укрыл бараньим тулупом, дабы погасить огонь, но он опалил всю кожу дамы, так что по приезде в Самару мы пошли на её панихиду за Цесаревичем, которого случай этот очень опечалил. Итак, Симбирск был каким-то несчастным городом, три жертвы веселья погибли на наших глазах.
Проходя Жигулёвские горы, Цесаревич истинно любовался этим разнообразным и грандиозным пейзажем. В разговоре со мной я ему высказал, что вся Саксонская Швейцария, пресловутый Рейн от Бонна до Майнца — всё это жалко перед нашей родной волжской природою, где десятками вёрст тянутся Жигули, Столбичи, и никто не охает, а тихо любуется, если есть сознание величия и красоты местностей.
В Самаре встретила нас тропическая жара, такую я только запомнил, когда был африканский ветер. Солнце в тяжёлой, пыльной атмосфере стояло багровым пятном, а ветер поднимал невыносимую пыль так, что после поездок приходилось мыться очень серьёзно, дабы из арабов сделаться снова белокожими.
На 3-й день было представление Цесаревичу всех служащих в городе. И вот видим, стоит рослый чиновник с бородою до пупа, как говорит бессмертный Гоголь, «лопатою». Косо посмотрел на него граф С.Г.Строганов и, когда представление окончилось, спросил его, что он на службе или так себе. «Как же, я директор гимназии здешней». — «Ну так плохой пример даёте своим питомцам вашей фигурой, ибо служащие должны быть без бороды, а вы имеете монументальную». На прощанье при проводах «лопата» уже исчезла, и директор мне показался жалким, печальным и, конечно, на службу во французские сапёры не был бы принят.
Эпизод этот заставил меня посмотреться в зеркало, и хотя борода моя не лопатой и не клином, но бородишка всё-таки. Я пошёл к графу Сергею Григорьевичу и говорю ему: «Вы заметили директору о его неприличии по случаю бороды. Скажите мне откровенно, не желаете ли, чтоб я сбрил свою, ибо состою в свите Цесаревича». Расхохотался мой граф. «Да вы разве на службе состоите тоже в гимназии. Академия даёт вам право на полную натуру, а потому и будьте тем, чем вы были. Меня вы не поняли, есть службы вольные и службы коронные, где дисциплина нужна даже в одежде и лице». Тут я вспомнил николаевское время, когда бакенбарды брились снизу по линии уха до рта, от чего люди мне всегда казались с пластырями на щеках.
Ездили в степь, катались на верблюжьей почте, бойко бегут эти звери, и в первый раз отведали кумыс в Ананьевском заведении.
При такой же знойной погоде отбыли мы в Саратов. На Волге к вечеру как будто дышалось полегче, но ночи были душные, знойные.