9 февраля. 140 лет со дня рождения автора мемуаров Николая Владимировича Буторова (09.02.1884, г.С.-Петербург — 01.11.1970, г.Париж). Правнук поэта Д.В.Давыдова. Юные годы провёл на хуторе Вязовой Сызранского у. Симбирской губ. (ныне пос. Октябрьский Радищевского р-на Ульяновской обл.). Каждую неделю посещал с семьёй Покровскую церковь в Верхней Мазе; на зиму уезжал в Петербург. Был чиновником особых поручений при симбирском губернаторе.
С 1914 года участвовал в Первой мировой войне, на которую был мобилизован с хутора Вязовой. В годы гражданской войны эмигрировал; жил в Лондоне, Берлине, Париже. Автор книги воспоминаний «Прожитое. 1905-1920» (Москва, 2009).
ПРОЖИТОЕ. 1905-1920
(отрывки из воспоминаний)
Окончание Александровского Лицея (я его окончил весной 1906 года, когда печальный конец Русско-японской войны ещё у всех был в памяти) давало право поступить на службу в любое гражданское учреждение…
Я уехал в деревню, потом поехал за границу, где, как уже говорил, сумасшествовал, затем устроил себе назначение чиновником особых поручений при Симбирском губернаторе Янушкевиче и явился в город Симбирск. Но в Янушкевича накануне моего приезда революционеры бросили бомбу и сильно поранили. Всё же он принял меня, был очень любезен, и общее впечатление сводилось к тому, что его ранения не так уж серьёзны. Однако через несколько дней Янушкевич скончался. Я уехал в имение и стал ждать, как будет на меня реагировать новый губернатор. Новый Симбирский губернатор Дубасов (весьма неинтересный толстяк, имевший весьма отдалённое отношение к адмиралу, генерал-адъютанту Дубасову) не возражал против моего назначения, и к началу 1907 года я снова попал в Симбирск.
Город Симбирск, где, хорошо зная моих родителей — наше имение было в Сызранском уезде Симбирской губернии, — симпатичное местное дворянство меня приняло с распростёртыми объятиями, был по летам пыльноват, по зимам часто грязноват (близость Волги всё же многое сглаживала), но в смысле работы я и здесь ничего не выиграл.
Моим занятием стало сидеть в приёмной, записывать посетителей и докладывать о них губернатору. Так как большинство посетителей были люди скромные и застенчивые, то, входя в губернаторский кабинет, они в смущении не закрывали как следует дверь, и шум из приёмной мешал работе. Вполне естественно, что губернатор кончил тем, что просил меня лично вводить к нему посетителей и плотно закрывать дверь. Вот в этом и заключалась вся моя работа для «общей пользы». Через полгода мои служебные обязанности мне так опротивели, что я просил губернатора, не найдёт ли он возможным сверх открывания его дверей меня приспособить к чему-нибудь в его канцелярии. Губернатор поморщился, но обещал подумать. Однако думал он так долго, что я подал в отставку и, бросив Симбирск, поступил в начале 1908 года в Земский отдел Министерства внутренних дел в Петербурге.
Работа в Земском отделе оказалась интересной, но здесь, в Петербурге, я конечно кончил тем, что вновь встретился с сестрой моего друга, однокурсника по Александровскому Лицею. Скоро её бережное, дружеское отношение вызвало такое опьянение, что мои восторги и мучения разрослись в какое-то болезненное состояние. Я окончательно потерял способность что-либо соображать и хоть с каким-нибудь смыслом вести себя. Песнь, что пела душа, была так восхитительно-прелестна, поднимала на такие душевные высоты и давала столько наслаждений, что от счастья кружилась голова и я постоянно находился в каком-то состоянии невменяемости. Не раз подходя к их особняку на Васильевском острове, волнуясь и преклонением перед своей Мадонной, и своим неземным чувством к ней, мне казалось: чего же большего ещё можно желать от счастья? Сердце колотилось всё сильнее по мере приближения к особняку, и часто я поспешно уходил от него. Почему уходил? Да потому, что признавал себя и не умным, и не красивым, и не богатым. Да потому, что считал достойным моей богини только выдающегося чем-нибудь человека, а не такого обыденного как я. И так грустно, и так тоскливо становилось на душе! И так роптал на судьбу, что она ничем особенным меня наделить не захотела!..
Мы катались на коньках, когда вылилось, наконец, новое объяснение. Взволнованная моими словами, она, смущаясь, объясняла, что надеялась выровнять наши отношения; со слезами просила простить, если, не желая, мучила дружбой; говорила, что хотела бы остаться моим другом. Оцепенев, я слушал. Потом её объявили невестой другого, потом состоялся мой отъезд на окраины, и наши дороги, казалось, разошлись навсегда.
Кто поверит, что это происходило в наш материальный двадцатый век и что героиней была одна из богатых невест Петербурга? Говорят, сильное чувство способно пробудить взаимность. Думаю, моё могло скорее оттолкнуть. Женщины отнюдь не ждут преклонений перед ними, как перед Мадоннами, но нам, мужчинам, такое чувство к женщине многое даёт, и чем дальше, тем яснее вижу счастье испытать его.
* * *
В 1911 году, по каким-то причинам задержавшись в деревне, моя мать решила перебраться в Петербург только после праздников Рождества. Желая провести со своими праздники, я выехал из Петербурга.
Почему-то нужно было слезть с поезда не на станции Новоспасское Сызрано-Вяземской железной дороги, как обычно, а на станции Репьёвка той же железной дороги (следующая за Новоспасским), где ждал меня управляющий с санями, запряжёнными цугом… Зима стояла холодная (свыше 10 градусов мороза) и снежная. Всюду виднелись сугробы, избы стояли занесённые по окна, на их крышах и на сучьях деревьев лежали вороха рыхлого снега, поля превратились в сплошную бесконечную белую пустыню, а снег всё безостановочно валил густыми хлопьями…
До хутора купца Чурина, находившегося на полдороге от нас, который также когда-то принадлежал Бестужевым, мы доехали благополучно… Но вот стал всё сильнее замедляться ход лошадей. Они стали то застревать в снегу, то сани, на что-то наезжая, стали подпрыгивать. «Да уж не едем ли по кочкам вспаханного поля, оголённого ветром?» — невольно пробегала боязливая мысль. Передняя лошадь вдруг провалилась по брюхо. Сани остановились. Занесённый снегом кучер Михаил с трудом слез с козел и стал высвобождать из оврага завязшую лошадь. «По пашне едем, дорогу потеряли, — сказал он, садясь на козлы. — Ну да недалече до дому, лошади должны вывести».
Мы медленно поползли дальше. Кочки всё чувствовались. Ветер как будто не раз менял направление. В угнетавшей, молочно-бушующей стихии ехали вслепую бесконечно долго. Вдруг снова передовая лошадь провалилась. Опять вылез Михаил. «Ну, барин, мы кружим! — заявил он. — В том же овраге завязли… Зги не видать… Беда, как всё занесло… Нащупать дорогу нужно, а то и нас занесёт… Ступайте направо, — обратился он к управляющему, — я налево пойду».
Не успели они шагнуть по снегу, как исчезли из видимости. Я остался один. Взял было вожжи, но сразу набралось столько снега в рукава, что бросил — лошади всё равно не трогались. Ветер так рвал, крутил, заносил и бил снегом, что не открыть было глаза. Я уткнулся в воротник дохи. Чувство абсолютной беспомощности перед могуществом сил Господних захватывало и заставляло трепетать: «Неужели это смерть? Помилуй, Господи! Спаси нас!» — взывала душа.
Казалось, прошло уже много времени. Никто не возвращался. Мне вспомнился дядя Петя Давыдов (младший брат матери), заночевавший в метель, перевернув сани, в 100-150 саженях от нашей усадьбы и чуть не замёрзший. Вспоминался этот же самый Михаил, которого год тому назад стали искать по прибежавшей отпряжённой лошади и нашли без сознания в 300-500 саженях от нашего хутора, на гумне, занесённом снегом. Проищи его ещё 3-5 часов, вряд ли ему удалось остаться в живых…
Вдруг послышались какие-то странные, неясные звуки. Лошади зашевелились, подняли головы, прижали уши, пододвинулись и стали кругом саней. Где-то выли волки. Их вой не то приближался, не то порывы ветра временами доносили звуки яснее. Никто не возвращался. Я всё был один. Вспоминался «Хозяин и работник» Льва Толстого. Была жуткая уверенность не выбраться одному и уже думалось: лучше замёрзнуть, чем быть загрызенным волками. Боже, какой ужас был на душе!.. Но вот выросла тень у саней. Это был управляющий… Уже и дохи переставали спасать от холода, и улетучивались надежды увидеть Михаила, как у саней выросла новая тень. «Дороги нет, — сказал совсем заиндевевший и прозябший Михаил, — невесть куда заехали… Ну и воют же окаянные!.. Одна надежда на лошадей… Авось под вой понатужатся… Не вывезут — как бы не быть беде!»
Он раскрутил лошадей, и они тронулись как будто немного живее. Ветер всё так же безнадёжно крутил, заносил и стремительно-больно бил снеговыми ледяшками. Вой волков не стихал… Но вот как будто лошадям стало легче везти. «А ведь мы на дороге! — повеселев, сказал Михаил, повернув к нам своё обледенелое лицо с ледяшками на усах и бороде. — Сердечные вывезли». От сердца отлегло…
Лошади бежали веселей. Вой волков стал как будто удаляться… Лошади, чуя жильё, прибавили ходу, и мы наконец, подъехав почти вплотную, увидели первые здания хутора. Через несколько минут сани остановились у подъезда усадьбы. Перепуганная мать сразу же стала нас отпаивать чаем и коньяком. Господь, по милосердию Своему, сохранил.
Проезд в 18 верст от Репьёвки до нас, бравший обыкновенно полтора-два часа, взял у нас около восьми часов. Только к 11 часам вечера я оказался дома.