4 сентября. 115 лет назад родился прозаик Александр Григорьевич Письменный (04.09.1909, г.Бахмут Екатеринославской губ., ныне г.Артёмовск Донецкой Народной Республики РФ — 22.08.1971, г.Москва). Окончил Московский полиграфический институт (1935). Член Союза писателей СССР (1938). Автор романов «В маленьком городе» (1938), «Приговор» (1952), «Большие мосты» (1965); сборников повестей и рассказов «Через три года» (1939), «Край земли» (1943), «Две тысячи метров над уровнем моря» (1958), «Фарт» (1980) и др.
Был в Ульяновске 26-28 августа 1952 года; принял участие в 3-й областной конференции писателей, где руководил секцией прозы и выступал на заключительном заседании.
КРАЙ ЗЕМЛИ
(отрывок из повести)
Каждый вечер на командном пункте артиллерийского полка с нетерпением ждали экспедитора Осипцова — он возил почту с полевой станции. Флегматичный телефонист в штабной землянке, время от времени проверяя свою связь, спрашивал по линии: где видели Осипцова? Чем бы ни занят был командир или военком полка, над чем бы ни работал начальник штаба, телефонист отнимал телефонную трубку от уха и во всеуслышанье докладывал:
— «Атака» сообщает: Осипцов проехал Грязную Картавку.
И все, кто находился в штабной землянке в эту минуту, с оживлением поглядывали друг на друга: едет Осипцов!
В стужу и в дождь, поздним вечером и глухой ночью, на лошади или пешком, по размытым дорогам и по лесным тропам, в тихие дни и под жестоким обстрелом пробирался с почтовой сумкой полковой экспедитор Харитон Осипцов. Он вёз письма из Сибири, из Казахстана, из Рязани, из Москвы. Тонкие и толстые, в самодельных треугольных конвертиках, казалось, хранящие ещё запахи родных домов, и в больших учрежденческих конвертах из хорошей бумаги, пахнущих штемпельной краской, стекались письма к Харитону Осипцову со всех концов нашей земли.
Осипцов вваливался в землянку продрогший от стужи или промокший под дождём, усталый, проголодавшийся и с порога сообщал тихим, чуть картавым голосом:
— Товарищ батальонный комиссар, вам три письма. Вам, товарищ капитан, две открытки. Ну и дорожка, чёрт бы её разодрал!
— Осипцов, а мне? — кричал адъютант командира. — Смотри, Осипцов, поссоримся. Сегодня мне должно быть два письма.
— Вам нету, товарищ лейтенант. Вам пишут, — вежливо и смущённо отвечал Осипцов, точно и в самом деле он был виноват, что лейтенанту Шефферу нет писем ни от матери из города Аральское Море, ни от невесты из Куйбышева.
Военком тем временем разглядывал конверты.
— Ну что за беда! Опять эрзац! — говорил он. И по поводу второго письма: — Эрзац! — И по поводу третьего. И он обращался к Осипцову: — Не те письма, Осипцов. Сплошной эрзац. Ты мне привези от жены.
— Завтра, товарищ батальонный комиссар. Завтра обязательно, — отвечал экспедитор и улыбался. Как бы он хотел, чтобы привезённые письма были теми самыми, которых ждут.
Все с нетерпением ждали писем. Не ждал ничего только командир полка майор Люсь, потому что ему не от кого было получать письма. В полку было известно, что жена майора погибла во время бомбёжки под Смоленском в первые дни войны. Маленький сын его жил с тёткой где-то в Чувашии. Писала тётка редко, и Люсь привык жить без почты. Каждый раз, когда приезжал Осипцов, майор уходил из штабной землянки и старался вернуться попозже, когда письма будут прочтены, попрятаны или сожжены в железной печурке.
По ночам майор Люсь метался на лежанке. Он вскидывал руки, толкал спящего военкома и кричал во сне:
— Не подпускай! Не подпускай! Заходи справа! — Он приподнимался, скрипел зубами, потом поворачивался на бок и продолжал спать.
Однажды утром военком сказал майору:
— Иван Иванович, опять ты воевал всю ночь. Как ни вертись, а нужно тебе проветриться.
— Стрелять по ночам ещё не начал? Значит, время терпит, — ответил майор.
— Ну спасибо, — сказал военком. — Ждать, пока меня продырявят в собственной землянке?
— Дорогой товарищ, а что же делать? Война!
Люсь произнёс это таким тоном, точно совершил открытие. Но его замечание на военкома не подействовало. Военком сказал:
— Кадровик ты или нет? А если ты кадровик, так должен уметь воевать. Как плотник умеет дом строить. Куда ты годишься с такими нервами.
— Ладно, не серчай. Разговор очень милый, но командирам полков не дают отпуска во время военных действий. Завтра тебе прикажут передвинуться на левый фланг, а ты пойдёшь докладывать начарту, что командир где-то проветривается?
— Что с тобой говорить, — сказал военком, — получишь увольнительную на десять суток — и катай в Чувашию.
— Ох и быстрый ты на решения, ой-ой! — сказал Люсь…
ПРИГОВОР
(отрывок из послесловия к роману)
Сегодня в Колонном зале Дома союзов на торжественном заседании, посвящённом открытию метро, выступил Сталин. Я жил тогда на углу Большой Дмитровки и Георгиевского переулка. Услышав по радио, что торжественное заседание приближается к концу, выбежал из дома и быстро прошёл в Охотный ряд. Остановился напротив главного подъезда на трамвайной остановке.
У подъезда Дома союзов стояло много машин, а на трамвайной остановке толпился народ такой же догадливый, как и я, ожидая, что он выйдет. Милиционеров было немного — трое-четверо, не больше. Из подъезда Колонного зала показались двое, в кожаном. Потом какой-то военный. Потом тесной группой вышли Сталин, Молотов (в штатском), Ворошилов, Ягода. Они медленно пошли к станции метро на углу Дмитровки и Охотного ряда, направляясь, очевидно, к Большому театру. Тогда я и вся публика с трамвайной остановки побежали за ними. Они шли спокойно и медленно. Загорелые, довольные (помню, меня удивил их здоровый, ровный загар — была лишь середина мая). Сталин казался менее утомлённым, чем выглядел в кинохронике, снятой в 33-м году. Шинели прекрасно сидели на них. Особенно на Сталине. На Сталине шинель сидела, словно литая, точь-в-точь как на изображавших его статуях. Я заметил внимательный, настороженный взгляд Ягоды. Очевидно, он понимал, что Сталин подвергается опасности.
Кто-то зааплодировал. Я крикнул «ура!». Всё это получилось нестройно. Сталин улыбнулся и поднёс руку к фуражке. Мы начали кричать снова. Они все улыбались, и Сталин козырял. У меня мурашки побежали по телу от восторга. Чувство было зверски торжественное, и хотя они шли медленно, публике почему-то приходилось за ними бежать (надо полагать, такое впечатление возникало оттого, что в несусветной толчее вокруг них ничего не оставалось, как торопливо семенить всё время). И когда они свернули на Театральную площадь (т. е. на площадь Свердлова, естественно), — толпа образовалась огромная. Люди выскакивали из трамваев, из автобусов (тогда по Москве ходили большие красные автобусы английской фирмы «Лейланд»), бежали со всех сторон. И все нестройно кричали «ура!», и аплодировали, и махали кепками или портфелями, и улыбались, и кричали «Да здравствует Сталин!» и «Да здравствует Молотов!» и «Да здравствует Ворошилов!». И кто-то всё кричал в толпе рядом со мной: «Вот молодцы! Вот молодцы!».
Они и вся толпа шли уже посреди улицы. У шофёра встречного автобуса, когда он, ничего не подозревая, въехал в толпу и увидел, кто идёт, глаза вылезли на лоб. В панике он завертелся на своём сиденье и начал подавать машину назад. Два маленьких мальчика, вывернувшись из толпы, приникли к Сталину, лица у них были красные от возбуждения, глаза горели. Сталин положил руки им на плечи (видно, не зря широко было известно, что Сталин очень любил детей, и что он дал им счастливое детство).
Толпа жала, давила со всех сторон. Он улыбался теперь несколько обеспокоенно. Ворошилов был сердит. Глаза у Ягоды стали совсем испуганными. Сзади из напиравшей толпы на них валились люди. Дважды Ворошилов споткнулся, сердито оглядываясь, может быть, мне показалось. Агент НКВД (так, по крайней мере, я предположил) нерешительно задерживал толпу, не зная, что делать — то ли смотреть на вождей (которых он никогда так близко не видел), то ли сдерживать толпу, которую он один, конечно, не мог сдержать.
Мы кое-как взялись за руки, охватив их в кольцо, так что между ними и толпой образовалось некоторое пространство. Автобус, пятясь задом, расчищал дорогу нашей цепочке. Я шёл сбоку в двух шагах от Сталина и, не отрываясь, в великом возбуждении смотрел на него. От Большого театра подбежали несколько милиционеров, с трудом протиснувшись сквозь толпу. Выбежал администратор (может быть, директор театра или его заместитель).
Цепочка, которую мы держали, окрепла, мы двигались вокруг них, отжимая толпу. Они шли и улыбались, и толпа вокруг них вопила «ура!». Как я всё это увидел, не знаю. В ту минуту мне казалось, что я ничего не замечаю, кроме здорового загара на его прекрасном мудром лице, его гордой осанки, его царственной поступи. Я не видел того, что лицо его покрыто рябью оспин, что у него низкий, покатый лоб варвара, прикрытый козырьком военной фуражки, а глаза жёлтые, как у ястреба. Теперь я могу предположить, что, увидев его наяву в двух шагах от себя, я не в состоянии был представить себе ничего другого, кроме его изображений на плакатах и портретах, кроме его бесчисленных скульптур; ничего не осталось от природной моей наблюдательности; всё поглотило ложное, приукрашенное представление о нём, прочно сложившееся в моём сознании, так же, как у многих десятков миллионов других людей.
Несколько человек, чтобы лучше видеть, влезли на металлические столбы, поддерживающие навес у служебного входа в Большой театр. И после того, как они прошли, толпа долго не расходилась, кричала «ура!». И я слышал потом, возвращаясь домой по Копьевскому переулку (от Большого театра он выходил на Дмитровку прямо напротив дома, где я жил), как ребятишки бежали с криками на весь белый свет: «И Сталин, и Ворошилов, и Молотов!». Я не знаю, может ли быть лучшая демонстрация любви и восхищения этим великим человеком…
Что я хочу сказать, начиная свой рассказ этой зарисовкой из старой тетради? Я хочу сказать, что я верил Сталину, что я верил в Сталина, что я восторгался им. И хотя мне перевалило за двадцать пять, это не мешало мне быть одним из толпы.
Стыдно ли теперь признаться, что мурашки бежали у меня по спине от благоговейного восторга перед Сталиным? Кажется ли всё происходящее тогда невероятным или, по крайней мере, удивительным? И эти крики «ура!»? И всенародное ликование на Театральной площади? И возникшее желание поднять его на руки и нести? Как назвать всё то, что тогда произошло? Что всегда происходило, когда Сталин появлялся на людях? Массовым гипнозом? Или массовым психозом? Или тем и другим вместе?