Продолжается акция «Эхо двух войн» — патриотическая перекличка поэтов 20-го и 21-го веков в рамках всероссийского движения «Писатели России — фронту», инициированного Союзом писателей России. В течение февраля на сайте, сменяя друг друга, публикуются стихи о войне ульяновских поэтов-фронтовиков и современных ульяновских поэтов. По итогам акции будет издана книга, часть тиража которой мы передадим нашим ребятам, воюющим на передовой.
Перекличку продолжает поэт, прозаик и художник Юрий Васильевич Грунин (1921-2014), участник Великой Отечественной войны. Родился он в Симбирске. Воевал на Северо-Западном фронте, был контужен в бою. В 1942-1945 гг. находился в немецком плену; сочинил цикл стихотворений о жизни в лагере, которые хранил в памяти. После войны был в дружеских отношениях с поэтом Н.Н.Благовым. Член Союза писателей СССР (1991).
Автор книги воспоминаний «Спина земли» (1999); поэтических сборников «Пелена плена» (1993), «Моя планида» (1996), «Предсмертие» (2008, Ульяновск).
ЗАКЛИНАНИЕ
Изумрудно-зелёная, синяя,
в лентах рек, в сарафане лугов,
красивая
Россия моя –
воля, сила моя
и любовь.
Ты меня человеком сделала.
Ты мне столько дала тепла!
В этой буре, как лист от дерева,
оторвали меня от тебя.
Ты прости мне судьбу мою горестную.
Моё сердце к себе возьми!
Ты надежда моя, ты совесть моя,
своей мудростью осени!
Игом, войнами, горем меченой –
быть Россией тебе навек.
Но не быть тебе онемеченной,
пока русский жив человек.
Я умру за тебя без жалобы –
ты мне столько дала тепла!
Только б ты, моя Русь, жива была,
только б ты, как всегда, была!
1943.
Деревня Малое Засово
Новгородской области
(лагерь военнопленных).
ДОРОГА
Покуда жива моя бренная плоть,
мои меня гложут долги.
Нас нынче заставили камень колоть
для новой дороги враги.
Так что же мы стоим,
понять не могу,
так что же мы строим
дорогу врагу?
Рабочее тягло, бесправный народ.
А мне бы в другую дорогу – на фронт.
Слабы мои ноги. Позор свой терплю.
Для вражьей дороги я камень колю.
Я камни таскаю своими руками.
Я всю гимнастёрку порвал.
И солнце, как камень.
И сердце, как камень.
И в памяти камнем провал.
Я ноги таскаю волоком.
И волком в душе своей вою.
А мне бы на волю, на Волгу.
А мне бы на Волгу, на волю.
НЕ ПОЙДУ!
Я бессилен, немощен, очень плох.
Мне не снятся женщины, видит Бог.
Снится, что свободен я, что окреп.
Снится моей родины чёрный хлеб.
Сытым понимать ли суть вещей:
Пленным снятся матери с миской щей…
Ходит чёрт-уродина наяву,
учит, что без родины проживу,
что себя пред бурею я согну,
что на верность фюреру присягну.
Поднимаю голову: не пойду!
Лучше я от голода пропаду.
Не ходи, уродина, по пятам,
Не продам я родину, не предам.
МУЗЫКАЛЬНЫЙ МОМЕНТ
Немец жрёт на подоконнике
с помидорами фасоль
да мусолит на гармонике
гамму до-ре-ми-фа-соль.
Рыжий, из арийцев чёртовых,
ест, как клоуны едят.
На него две дуры чокнутых
зачарованно глядят.
Немец ест, а ты не ел давно,
и в глазах твоих черно.
И ведут тебя — неведомо,
кто, куда и для чего.
Немец — хвост трубою. Держит он
перед дурами фасон
и старательно, со скрежетом
пилит до-ре-ми-фа-соль.
А тебя ведут допрашивать —
что ты знаешь, кто таков, —
станут уши охорашивать,
чтоб ты слушал, бестолков,
проиграют, как по клавишам,
по белым твоим зубам —
словно гамму немец давешний
на гармонике для дам.
А потом пойдёшь с допроса ты
коридорами, босой.
Запеклась в ушах коростою,
кровью до-ре-ми-фа-соль.
СОЛНЦЕ
О Ярило, солнце ясное,
обогрей и вразуми меня!
Дней чуток ещё в запас бы мне,
да не сгинуть бы без имени.
Долгий день томлюсь по хлебу я.
Караваем – солнце летнее.
Плен, как пелена нелепая, –
полоса моя последняя.
Ярость копится подспудная.
Прочь, бессилие обидное!
Плен, как самое паскудное.
Плен, как самое постыдное.
Усыхаю здесь бесследно я,
неопознанным отчизною.
Заклинаю солнце летнее:
укрепи меня, лучистое!
УРОК МИФОЛОГИИ
Верещагинскими черепами,
словно апофеоз войны,
светло-серые круглые камни –
вольно свалены валуны.
А другая такая груда –
черепов-валунов гора –
в девяноста шагах отсюда,
на другой стороне двора.
Тропкой связаны эти груды.
И идёт по тропе, чуть жив,
и идёт по ней, жив покуда,
пленный с камнем – без сил Сизиф.
Переносит камень за камнем.
Переносит судьбу такую.
Переносит, словно веками,
из одной пирамиды в другую.
И одна из груд вырастает,
словно жизнь кладут на весы.
А другая скоро растает.
Чем не каменные часы?
Если груду всю перенёс
(это жизни его вопрос),
конвоир даст пинка ему:
– Гут!
И другого сюда приведут.
А другому – обратный путь:
всё на прежнее место вернуть.
Это жизни его тропа –
злые каменные черепа.
И не сесть, не уйти, не упасть ему.
Точно вечность, сизифова жизнь.
Скудоумно, до одури пакостно
изощряется шизофашизм.
БЫВШИЙ РУССКИЙ
Я видел вчера подлеца:
вчера приходил полицай.
С откормленной красною ряшкой –
такая погромная ряха!
С ремённой германскою пряжкой –
такая огромная бляха!
И этот обжорливо-гнусный
хрипит, что он тоже, мол, русский.
Я вижу живот его грузный.
Я чувствую слов его грязь.
Он – русский?
Он – бывший русский!
Он даже не бывший, не русский –
он им не бывал отродясь!
ИЗБАВЛЕНИЕ
А один избавился от мук.
Он сорвал с себя жестянку вдруг
и пошёл на строй столбов, как в бой,
только волю видя пред собой –
волю видя, а не строй столбов
с проволокой в одиннадцать рядов.
Он на нижний ряд ногою встал,
разом верхний ряд в броске достал,
в тот же миг простреленным повис
и без стона повалился вниз, —
человек, судьбу решивший сам:
тело – в землю, душу – небесам.
ОДИН ИЗ НАС
Жизнь – по минутам, по слагаемым.
За болью боль, за часом час.
Сегодня утром, за шлагбаумом,
в снегу лежал один из нас.
Был в гимнастёрке, в брюках наших он,
он был невероятно худ,
он русскую шинель донашивал,
в ботинки русские обут.
Он был убит прицельным выстрелом.
Лежал он навзничь, напоказ,
с фанеркой на груди — здесь выставлен,
вот здесь, для нас, один из нас.
А мы идём в шеренгах по трое,
равняемся на этот прах
и понимаем: наши порции
несёт конвой в своих стволах.
А небо хмурое неласково,
а мёртвый в небо смотрит, вверх,
а на фанерке чёрной краскою
по-русски надпись: «За побег».
ШИНЕЛЬ
Собачья жизнь. Собачий холод.
Конвой неистовствует: — Шнелль!
Ты ветром весь продут, измолот.
Не согревает и шинель.
А ночью кто-нибудь от стужи
покинет молча белый свет.
И, холод тела обнаружив,
шинель его возьмёт сосед.
Поэтому мы спим по парам –
ты друга обогреть сумей!
А коли что – не кто попало,
а друг твою возьмёт шинель.
Возьмёт – и на свою натянет.
Пусть неуклюже, — ничего!
И тем теплом тебя помянет,
тепло дыханья твоего.
В твоей, армейской, в той, суконной,
пусть будет он душой сильней –
и нет ему других законней,
чем эта русская шинель.
ЭТИ НЕЛЮДИ
Мы должны это сделать, люди –
рассказать о фашистской челяди,
чтобы мир – тот, где нас не будет –
знал, как нас истребляют нелюди.
Мореходы, в пути погибавшие,
оставляли бутылки с письмами.
Мы – пропащие, мы – пропавшие,
оставляем, как письма, мысленно
нары, банки на них консервные,
оснащённые ржавыми дужками –
в них нам лили баланду скверную,
чтоб не враз отдавали души мы.
Знаем мы, что исчезнем вскорости
со своими останками тленными,
но расскажут о нас наши кости
с черепами, навылет простреленными.
И тогда, когда нас не будет,
и когда вы о нас узнаете,
вы их всех осуди́те, люди,
этих нелюдей выведя на люди.
Я ПИШУ СТИХИ
Я пишу стихи не для славы —
это суть моя в зоне смерти.
О несломленных и о слабых
я пишу стихи кровью сердца.
В них печаль моя по убитым,
гнев молчания, счёт обидам,
и пока есть кровь в моих венах,
я пишу о мужестве пленных.
Здесь и ненависть, и молитва.
Песня-летопись говорит вам:
да осветятся, встанут судьбы,
как свидетели и как судьи.
Я шепчу стихи, угасая,
но свечусь ещё верой смутной,
что в стихах своих воскресаю —
это суть моя, это суд мой.