25 июля. 235 лет со дня рождения прозаика, комедиографа Михаила Николаевича Загоскина (25.07.1789, с.Рамзай, ныне Мокшанского р-на Пензенской обл. — 05.07.1852, г.Москва). Участник Отечественной войны 1812 года. С 1823 года член дирекции императорских московских театров. Будучи с театральной инспекцией в Симбирске, заметил дарование актёра Н.Г.Цыганова и в 1828 году содействовал его переходу на сцену московского Малого театра.
Автор комедий «Проказник» (1815), «Вечеринка учёных» (1817), «Добрый малой» (1819), «Богатонов в деревне, или Сюрприз самому себе» (1821); романов «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» (1829), «Рославлев, или Русские в 1812 году» (1831) и др.
ЮРИЙ МИЛОСЛАВСКИЙ
(отрывок из романа)
В эти-то смутные времена, в начале апреля 1612 года, два всадника медленно пробирались по берегу луговой стороны Волги. Один из них, закутанный в широкий охабень, ехал впереди на борзом вороном коне и, казалось, совершенно не замечал, что метель становится час от часу сильнее; другой, в нагольном тулупе, сверх которого надет был нараспашку кафтан из толстого белого сукна, беспрестанно останавливал свою усталую лошадь, прислушиваясь со вниманием, но, не различая ничего, кроме однообразного свиста бури, с приметным беспокойством озирался на все стороны.
— Полегче, боярин, — сказал он, наконец, с некоторым нетерпением, — твой конь шагист, а мой Серко чуть ноги волочит.
Передний всадник приостановил свою лошадь; а тот, который начал говорить, поравнявшись с ним, продолжал:
— Прогневали мы господа бога, Юрий Дмитрич! Не даёт нам весны. Да и в пору мы выехали! Я говорил тебе, что будет погода. Вчера мы проехали вёрст шестьдесят, так могли б сегодня отдохнуть. Вот уж седьмой день, как мы из Москвы, а скоро ли доедем — бог весть!
— Не кручинься, Алексей, — отвечал другой путешественник, — завтра мы отдохнём вдоволь.
— Так завтра мы доедем туда, куда послал тебя пан Гонсевский?
— Я думаю.
— Дай-то бог!.. Ну, ну, Серко, ступай!.. А что, боярин, назад в Москву мы вернёмся или нет?
— Да, и очень скоро.
— Не прогневайся, государь, а позволь слово молвить: не лучше ли нам переждать, как там всё угомонится? Теперь в Москве житьё худое: поляки буянят, православные ропщут, того и гляди пойдёт резня… Постой-ка, боярин, постой! Серко мой что-то храпит, да и твоя лошадь упирается, уж не овраг ли?..
Оба путешественника остановились; Алексей спрыгнул с лошади, ступил несколько шагов вперёд и вдруг остановился как вкопанный.
— Ну, что? — спросил другой путешественник.
— Ох, худо, боярин! Мы едем целиком, а вот, кажется, и овраг… Ах, батюшки-светы, какая круть! Как бог помиловал!
— Так мы заплутались?
— Вот то-то и беда! Ну, Юрий Дмитрич, что нам теперь делать?
— Искать дороги.
— Да как её сыщешь, боярин? Смотри, какая метель: свету божьего не видно!
В самом деле, вьюга усилилась до такой степени, что в двух шагах невозможно было различать предметов. Снежная равнина, взрываемая порывистым ветром, походила на бурное море; холод ежеминутно увеличивался, а ветер превратился в совершенный вихрь. Целые облака пушистого снега крутились в воздухе и не только ослепляли путешественников, но даже мешали им дышать свободно. Ведя за собою лошадей, которые на каждом шагу оступались и вязнули в глубоких сугробах, они прошли версты две, не отыскав дороги.
— Я не могу идти далее, — сказал, наконец, тот из путешественников, который, по-видимому, был господином. Он бросил повода своей лошади и в совершенном изнеможении упал на землю.
— Уж не прозяб ли ты, боярин? — спросил другой испуганным голосом.
— Да. Я чувствую, кровь застывает в моих жилах. Послушай… если я не смогу идти далее, то покинь меня здесь на волю божию и думай только о себе.
— Что ты, что ты, боярин! Бог с тобою!
— Да, мой добрый Алексей, если мне суждено умереть без исповеди, то да будет его святая воля! Ты устал менее моего и можешь спасти себя. Когда я совсем выбьюсь из сил, оставь меня одного, и если господь поможет тебе найти приют, то ступай завтра в отчину боярина Кручины-Шалонского, — она недалеко отсюда, — отдай ему…
— Как, Юрий Дмитрич! Чтоб я, твой верный слуга, тебя покинул? Да на то ли я вскормлен отцом и матерью? Нет, родимый, если ты не можешь идти, так и я не тронусь с места!
РОСЛАВЛЕВ, ИЛИ РУССКИЕ В 1812 ГОДУ
(отрывок из романа)
В одной из боковых аллей Невского бульвара сидел на лавочке молодой человек лет двадцати пяти; он чертил задумчиво своей палочкой по песку, не обращал никакого внимания на гуляющих и не подымал головы даже и тогда, когда проходили мимо его первостепенные красавицы петербургские, влеча за собою взоры и сердца ветреной молодежи и вынуждая невольные восклицания пожилых обожателей прекрасного пола. Но зато почти ни одна дама не проходила мимо без того, чтоб явно или украдкою не бросить любопытного взгляда на этого задумчивого молодого человека. Благородная наружность, чёрные как смоль волосы, длинные, опущенные книзу ресницы, унылый, задумчивый вид — всё придавало какую-то неизъяснимую прелесть его смуглому, но прекрасному и выразительному лицу. Известный роман «Матильда, или Крестовые походы» сводил тогда с ума всех русских дам. Они бредили Малек-Аделем, искали его везде и, находя что-то сходное с своим идеалом в лице задумчивого незнакомца, глядели на него с приметным участием. По его узкому, туго застёгнутому фраку, чёрному галстуку и небольшим усам нетрудно было догадаться, что он служил в кавалерии, недавно скинул эполеты и не совсем ещё отстал от некоторых военных привычек.
— Здравствуй, Рославлев! — сказал, подойдя к нему, видный молодой человек в однобортном гороховом сюртуке, с румяным лицом и голубыми, исполненными весёлости глазами. — Что ты так задумался?
— А, это ты, Александр! — отвечал задумчивый незнакомец, протянув к нему ласково свою руку.
— Слава богу, что я встретил тебя на бульваре, — продолжал молодой человек. — Пойдём ходить вместе.
— Нет, Зарецкой, не хочу. Я прошёл раза два, и мне так надоела эта пестрота, эта куча незнакомых лиц, эти беспрерывные французские фразы, эти…
— Ну, ну!.. захандрил! Полно, братец, пойдём!.. Вон, кажется, опять она… Точно так!.. Видишь ли вот этот лиловый капотец?.. Ax, mon cher, как хороша!.. прелесть!.. Что за глаза!.. Какая-то приезжая из Москвы… А ножка, ножка!.. Да пойдём скорее.
— Повеса! когда ты остепенишься?.. Подумай, ведь тебе скоро тридцать.
— Так что ж, сударь?.. Не прикажете ли мне, потому что я несколькими годами вас старее, не сметь любоваться ничем прекрасным?
— Да ты только что любуешься; а тебе бы пора перестать любоваться всеми женщинами, а полюбить одну.
— И смотреть таким же сентябрём, как ты? Нет, душенька, спасибо!.. У меня вовсе нет охоты сидеть повесив нос, когда я чувствую, что могу ещё быть весёлым и счастливым…
— Но кто тебе сказал, что я несчастлив? — перервал с улыбкою Рославлев.
— Кто?.. Да на что ты походишь с тех пор, как съездил в деревню, влюбился, помолвил и собрался жениться? И, братец! чёрт ли в этом счастии, которое сделало тебя из весёлого малого каким-то сентиментальным меланхоликом.
— Так ты находишь, что я в самом деле переменился?
— Удивительно!.. Помнишь ли, как мы воспитывались с тобою в Московском университетском пансионе?..
— Как не помнить! Ты почти всегда был последним в классах.
— А ты первым в шалостях. Никогда не забуду, как однажды ты вздумал передразнить одного из наших учителей, вскарабкался на кафедру и начал: «Мы говорили до сего о вавилонском столпотворении, государи мои; теперь, с позволения сказать, обратимся к основанию Ассирийской империи».
— Ах, мой друг! — перервал Рославлев, — тогда нас всё забавляло!
— Да меня и теперь забавляет, — продолжал Зарецкой. — Вольно ж тебе видеть всё под каким-то чёрным крепом.
— Ты, верно бы, этого не сказал, Александр, если б увидел меня вместе с моею Полиною. А впрочем, нет, что толку! ты и тогда не понял бы моего счастия, — чувство, которое делает меня блаженнейшим человеком в мире, быть может, показалось бы тебе смешным. Да, мой друг! не прогневайся! оно недоступно для людей с твоим характером.
— Покорно благодарю!.. То есть: я не способен любить, я человек бездушный… Не правда ли?.. Но дело не о том. Ты тоскуешь о своей Полине. Кто ж тебе мешает лететь в её страстные объятия?.. Уж выпускают ли тебя из Петербурга? Не задолжал ли ты, степенный человек?.. Меня этак однажды продержали недельки две лишних в Москве…