Из иллюстрированной книги стихов «Симбирская гора» (1999г.), принёсшей автору Золотую пушкинскую медаль.
НАЧАЛО ИЮНЯ
Что за время!.. Чистота и свежесть,
Буйство трав, небес голубизна.
Вся в цвету, блаженствуя и нежась,
С летом обручается весна.
Время юной, удивленной силы,
Полное любовью до краев,
Подарило Пушкина России —
Под счастливый грохот соловьев.
ТО УТРО
Сирень в садах ломилась через край
В последний май осьмнадцатого века.
Жара с утра, и в тень заполз калека.
Перед обрубком — драный малахай,
А в памяти — неласковый Дунай,
Турецких пушек неумолчный лай
И хрупкая фигурка человека,
И клич его: «Орлы, не выдавай!»
То сам Суворов… Сколько ни моргай —
А вытекла слезинка из-под века.
Как хорошо, что наконец тепло!
До осени годятся для ночлега
Любой сарай иль старая телега,
Да в эту ночь не слишком повезло.
На паперти сидел до темноты,
Потом в трактире миска щей холодных
Да чарка для сугреву, и в кусты —
Зипун под бок — устроился на отдых.
А рядом дом, точнее, флигелек,
Что снял майор из обедневших, Пушкин;
И только сон сознанье заволок —
Там дверью громыхнули, как из пушки.
И началась такая беготня
И кутерьма —
знать, им свечей не жалко…
Да вот выходит ихняя служанка.
«Вам что, голубка, не хватило дня?»
«Аль кто-нибудь рождается, спросясь?
У барыни, вишь, ночью были роды.
Так я уж прямо через огороды
За дохтуром… Не знала отродясь
Такого страху!»
В это время в доме
Маиор бродил надменный, как король,
Досадуя, что в эдаком содоме
Бледна его родительская роль.
Он грезил: будет сын его военным.
Красавцем. Рослым. Попадет в фавор.
Да, да, — военным!
Только непременно —
По гвардии. Его заметит двор…
А имя?
Чтоб и звучно и достойно…
И, гладя табакерки палисандр,
Майор вдруг сладко позевнул, до стона:
«Вот, вот, как Македонский, —
Александр!»
8 ЯНВАРЯ 1815 ГОДА
Раскат стихов его державен,
И двор его, как прежде, ценит.
Ведомый под руки Державин
Идет с экзамена в Лицее.
Ему улыбка губы морщит:
— Сколь звучен белозубый бес:
«Навис покров угрюмой нощи
На своде дремлющих небес…»
Но так смутиться, так умчаться!
Ему в придворные не влезть —
Зане[1] царевы домочадцы
Всего превыше ценят лесть…
А он сорвался вихрем юным,
Растаял, как весенний дым,
И дрогнули сердца, как струны,
Под этим ветром молодым.
И думал Гавриил Романыч:
— Ну вот и сдал я ремесло…
Еще и не молился на ночь —
А утро новое пришло!
ЗНАКОМСТВО
(Встреча лицеиста Пушкина с П.Я.Чаадаевым в 1816 году)
Когда курчавого подростка
Подвел к гусару Карамзин,
Тот поглядел довольно жестко:
Еще один из тех разинь,
Кого гусарская шнуровка
Сжигает зависти огнем?
Но Николай Михалыч ловко
Шепнул: «Я сказывал о нем».
Раскланявшись с знакомой дамой,
С улыбкой потеплевших глаз
Гусар спросил: «Так вы — тот самый,
О ком я слышу каждый час?»
«Да, — Карамзин ответил, — Пушкин,
Василья Львовича племяш.
На месте дяди я бы ушки
Ему надрал: за эпатаж,
За увлеченье Апулеем,
За легковесность слов и тем…»
«Мы этим смладу все болеем, —
Корнет-гусар сказал, — затем
Огонь души из нас уходит,
Как талый снег из пятерни.
Эпикурейство ж вечно в моде
Не так ли, господин Парни?»
Юнец набычился и вспыхнул
(Гляди — укусит! Юный волк!)
«Ах, не сердитесь, Пушкин! Вы к нам
Теперь ходите прямо в полк.
В боях избегшие могилы,
Рубаки только пьют и спят,
Но я вас встречу, как Вергилий,
При входе в наш гусарский ад.
Война — не лучший поиск мира,
В душе у каждого — рубец.
Целебной будет ваша лира
Для грубых воинских сердец.
Признаюсь, я уже наслышан
О вашем даре. Боже мой!
Талант дается только свыше
И долженствует стать судьбой.
Петр Яковлевич Чаадаев –
Отныне верный ваш слуга.
В России много краснобаев,
Но только правда дорога.
В почете каламбур и шутка —
Предел ума иных натур;
А правда — это труд рассудка,
Не правда ль? Вот и каламбур.
Жизнь коротка. Богини-парки
Так ловко обрывают нить…
А, может быть, продолжим в парке?..»
«Не знаю, как благодарить.
Так в жизни смешаны понятья:
Возьмем любовь — добро иль зло?..
А вы — мудрец, как смог понять я,
И мне, я вижу, повезло.»
«Порою я и сам считаю,
Что для гусара я мудрен.
Простите — Канта не читали?
Не страшно… Вместе разберем.»
…В саду порхал мотив Россини,
Играл оркестрик небольшой…
Так повстречался ум России
С ее возвышенной душой.
ЧААДАЕВ
Поверх веков, поверх голов
Он смотрит отстраненным взглядом.
Ему постыло то, что рядом,
Он на него не тратит слов.
К чему, зачем слова в России,
Которая глухонема,
Где тирания в вечной силе,
Где только горе от ума?
Окинув беспристрастным оком
Весь мир и место наше в нем,
Он все сказал своим жестоким
«Философическим письмом».
Пусть прочат бодрячки-невежды
России славную судьбу,
Он ясно видит: нет надежды,
Страна с рождения в гробу.
Славяне — вечные холопы.
Владимир проиграл свой торг,
Когда Россию от Европы
Стеной религии отторг.
За каждым бунтом непонятным
Обратный следует откат,
И офицеры в двадцать пятом
Нас лишь отбросили назад.
Перечислять он может долго
Изъянов скорбный кондуит:
Ни справедливости, ни долга,
Ни права… Кто-то возразит?
«Кто возразит?» Да целым скопом
Травили, словно кабана,
Коли над ним и «Телескопом»[2]
Царева длань занесена.
Вокруг с притворным сожаленьем
Сердца закрыли и дома:
Он высочайшим повеленьем
Объявлен спятившим с ума.
«Ату его!» — И злоба пышет.
Друзья исчезли, проклял свет.
…………………………
…Но Пушкин верен. Пушкин пишет
Свой неотправленный ответ.
ДРУГ
(Приезд И.Пушина в Михайловское в 1825 году)
Бубенцы! Слетел с постели разом.
Черт побрал бы мерзлое окно!
Продышал, уперся жарким глазом:
Ближе, ближе… Господи, — Жанно[3]!
Задыхаясь, вылетел наружу.
Слезы счастья катятся рекой,
И бормочет ласково про стужу
Голос, невозможно дорогой.
Значит, был и этот миг отпущен
В бесприютной маятной судьбе!
И несет его в охапке Пущин,
Повторяя: «Холодно ж тебе…»
ДНЕВНИК
«В конце 1825 года,
при открытии несчастною заговора,
я принужден был сжечь свои тетради…»
А.С.Пушкин
Огонь в камине пляшет жарко,
Сегодня он и друг, и враг…
Не ждал он этого подарка
Охапки пушкинских бумаг.
И смотрит в пламя золотое,
На пепел, вьющийся пыльцой,
Еще такое молодое,
Уже усталое лицо.
…Золою лег словесный жемчуг,
Уже развеялся дымок,
И только губы будто шепчут:
«И я бы мог… И я бы мог…»
***
Что пережил опальный Пушкин,
Когда узнал, что в декабре
В упор расстреливали пушки
Мятежной доблести каре?
Что в нем тогда происходило,
Когда среди летящих строк
Рука нежданно выводила:
«И я бы мог… И я бы мог…»?
Как сразу грозно объяснились
Намеки в каменских речах[4]
И та внезапная болтливость,
Как он войдет, о мелочах…
Его коробило вначале,
Он видел: явно неспроста
При нем так дружно затихали Вольнолюбивые уста.
Но быстро свыкся: как детишки,
Сии военные мужи
Играли в тайну; было слишком
Жестоко их ловить на лжи.
Еще и важность их смешила
Настолько было на виду
Мешок пронзающее шило,
И было ясно: на беду
Они играют в робеспьеров.
Россия — это не Париж;
Здесь вздуешь пламя — сам сгоришь
(Тому немало есть примеров).
И вот — рискнули и сгорели,
Сыграли в страшную игру…
Излишен звук его свирели
На этом дьявольском пиру.
Он не был в заговор допущен
Сиди, поэт, в своей норе —
И отмолчался даже Пущин
Вот в этом кресле, в январе.
Как этот зимний день бездарен!
Как пусто в поле и в судьбе!
Неужто он им благодарен
За недоверие к себе?
Они ж его шептали оды —
Мараты в блеске эполет…
Но неужели для свободы
Пригоден только пистолет?
О, как на совести метельно!
Как ни крути, а втайне рад,
Что не попал на тот смертельный Свободолюбия парад.
Спасло святое провиденье
Не за решеткой, не средь них,
А средь лесов, полей и книг
Он встретит новый день рожденья.
На сердце боль за них теснится,
Их письма пожирает печь,
Но Петропавловская спица
Над ними вознеслась, как меч,
И их уже не уберечь…
И третью ночь ему не спится.
1833 ГОД, ОСЕНЬ
(Поездка Пушкина в Оренбург)
Без проводов, без песнопений,
Лишь кинув перстами на грудь,
Один-одинешенек гений
Пускается в маятный путь.
Не плачут прощальные струны,
Не видно мельканья платков,
Вокруг не маячат драгуны,
Не цокает сотня подков.
Орут сумасшедшие галки,
И дождик наотмашь сечет.
Едва ли других из-под палки
Прогонишь вести этот счет
Раскисшим осенним дорогам,
Скупым полосатым верстам,
Ночным безотчетным тревогам,
Деревням, погостам, крестам.
Трястись, рассыпаясь на части,
Вперяясь в ненастную тьму;
И дела до этих напастей
Ровнехонько нет никому.
Лишь встретишь, поддавшись тревоге, Мужицкий насмешливый взгляд…
— У вас тут шалят на дороге?
— Случается, барин, шалят…
И как через поле улитка,
Как лист, непогодой гоним,
Ползет по России кибитка,
Хранимая Богом одним.
И струйки стекают косые
По лопнувшему стеклу…
Великая слава России,
Нахохлившись, дремлет в углу.
30 СЕНТЯБРЯ 1833 ГОДА
Все фейерверки юности и славы
Уж позади. Он пережил Христа.
Все чаще проза пишет жизни главы,
Все реже стих животворит уста.
Он трудится размеренно и строго,
Как пахарь, что не верит чудесам.
И тянется докучная дорога,
В которую себя погнал он сам.
Все в жертву ей: детишки и жена…
Он усмехнулся горько и устало:
— Быть может, мне и вправду не пристало Оспоривать венок Карамзина?
История не так уж и брыклива. Повымрут старики — поди спроси…
И бездарь бойко надиктует Клио,
Как Пугачев буянил на Руси.
Понаплетет, чтоб угодить двору…
Но я не дам дурачить нас. А ну-ка, Стихи, подвиньтесь — госпожа Наука,
История зовет меня к перу!
Она достойна этого пера
И помыслов высоко-горделивых.
Уже вчерне «История Петра»
Написана — не зря корпел в архивах.
Теперь прошел следами Пугача,
Порасспросил старух и старцев древних,
Пока жива, покуда горяча
Молва о нем в станицах и деревнях.
Уже овеществляется туман,
Уже идет подспудная работа,
И все ясней мерещится роман,
Что будет стоить хроник Вальтер Скотта.
Уже зерном томятся в закромах
И крепко заплетаются как будто
Любовь и друг-изменник, и размах Мужицкого бессмысленного бунта.
И Пугачев… Не выродок-вампир,
Не людоед, как нам бубнили с детства…
У мен. Хитер. Его кровавый пир — Скорей разгул, чем черное злодейство.
Он из отпетых буйных удальцов,
Что к плахе предназначены с пеленок.
О, как швырнул он Панину в лицо:
«Не вор-он я — а только вороненок!..»
Какая мощь! Готовясь к топору,
Такой издевкой заслонить страданье!
Земной поклон Языкову Петру
За этот перл народного преданья…
Языково! Гнездо богатырей…
Три брата, три атланта, три таланта. Насколько каждый ярче и мудрей
Любого титулованного франта!
Живут себе среди лесов и книг,
Не глохнут от столичного содома
И столь же грустно уезжать от них,
Сколь радостно застать все трио дома.
Что чище дружбы? Что ее верней?
Того гляди, слеза падет на щеки.
А сколько их, друзей, на склоне дней Плетнев, Жуковский, Вяземский, Нащокин,
Языков… Хватит пальцев на руке,
Но это те, в ком наша крепь и сила…
Еще видны вдали на бугорке
Все трое братьев. И жива Россия.
СИМБИРСКАЯ ГОРА
Как высока симбирская гора!
Как широки распахнутые дали!
Здесь с матушкой-Историей игра
Добром и ладом кончится едва ли.
Здесь Разин бился, и второй смутьян
Прошел, как смерч, грозя кровавым иском;
Но оба: и Степан, и Емельян
Безжалостно помечены Симбирском.
Один разбит, другой, как дикий зверь,
Сидел в железной клетке, огрызаясь;
А впереди темно — поди проверь,
Какого бунта где-то зреет завязь?
Пока надолго стихло. Государь
Умен и строг, безумцы поумнели.
Да первому, признаемся, не мне ли
Мозги прочистил памятный декабрь?
Пять виселиц — увы… Зато толпа
Не кинулась на вечные святыни.
А если бы мне зайца и попа[5]
Господь не сунул — где бы был я ныне?
…Гора крута и дышится легко,
И Волга размахнулась на полсвета,
Струя свое живое молоко,
Вспоившее философов-поэтов.
При виде этих высей и равнин
И на Хвостова-графа[6] стих накатит;
А тут певцы: Языков, Карамзин
И Дмитриев… На пол-Европы хватит!
Провинция! Ты тем и хороша,
Что нет нужды в великосветской гонке,
Что ты живешь, как хочешь, и душа
Чиста, как лик святого на иконке.
Вернусь — опять начнется маета:
Приемы в свете, займы, корректуры… Расходов тьма, а денег — ни черта
У первого столпа литературы.
А здесь — струится вольная вода,
И ширь, с которой век бы не расстался…
— Да, да, сейчас. Я с вами, господа.
Простите — я немного замечтался.
…Сентябрьские лучи отраду льют
На тихие заволжские опушки.
Венец. Гуляет редкий праздный люд,
И кто-то шепчет: «Боже, это — Пушкин!»
МОЙ ГОРОД ЗЛОСЧАСТНЫЙ
Мой город злосчастный
над волжскою кручей!
То курят тебе фимиам,
то клянут…
Ты крепкий орешек:
здесь Разин могучий
Повержен.
Отсюда помещичий кнут
С пеньковой веревкой
гульнул по России
Напомнить, чья сила
и воля тут чья.
С то лет протекло —
и опять голосили
Дворянские дочки
в руках мужичья.
И в угол забившись
от пристальных взоров,
Угрюмо из клетки
косил Пугачев
На то, как вертлявый,
бессонный Суворов
При въезде в Симбирск
обмахнул горячо
Знамением крестным
промокшие плечи:
Злодея в пути
не отбили, а тут
Надежное место,
и уж недалече
Царицын суровый
и праведный суд.
Уж нет того дома
с глубоким подвалом,
Откуда дорога
под верный топор…
Мой город! Клянут тебя
в крупном и в малом,
Но прежде всего
тебе ставят в укор
Дома, где окладистый
жил просветитель
С женою не самых
российских кровей.
Но мог ли предвидеть
почтенный родитель
Конечный прицел
молчунов-сыновей?
Мой город злосчастный,
когда тебя хают,
Когда тебе лепится
чья-то вина,
Я слышу, как Муза
печально вздыхает
Над ликом чеканного
Карамзина.
Уж ей ли не знать —
а у дел ее вечен —
О неком свидетельстве,
самом простом?
Уж ей ли не ведать,
что город отмечен,
Как очень немногие,
Божьим перстом?
Понуры Екатеринбург
и Самара,
И Киев стозвонный,
и тихий Ирпень,
Что не промелькнула
вдоль их тротуара
Курчавая
неуловимая тень.
…Не хлопали гулко
петарды- хлопушки;
Лишь ветер слегка
прикоснулся к кудрям,
Когда из кибитки
выскакивал Пушкин
В объятия новых
друзей-симбирян.
За умной беседой,
за шумным застольем
Смеялся он, вспыхивал,
хмурился… жил!
И, брякнув коротким
дорожным пистолем,
Счастливых девчонок
по залу кружил.
Лукаво шутили
безвестные боги
И, дважды подсунув
какой-то изъян,
Назад возвращали
поэта с дороги
В радушные стены,
к симбирским друзьям.
Мой город, отмеченный
в пушкинской жизни,
Несет в себе этот
серебряный звон,
И рот закрывает
любой укоризне
Один лишь сверкающий
этот резон.
ПОСЛЕДНЯЯ ЗИМА
Вот тут уж было их не перечесть –
Любителей глазеть в чужие раны!..
Они всегда толпятся, как бараны,
Везде, где кровоточит чья-то честь.
Какую бы ни открывал он дверь,
В него впивались рогоносцев взгляды:
«Вот так, милок, не жди от нас пощады.
Посмотрим, каково тебе теперь.
Допрыгался, горячий стихоплет?
Несчётными победами гордился?
Поди, и об заклад с друзьями бился –
Теперь побейся рыбкою об лед!»
…Он говорил обычные слова
Учтиво, как на смертном поединке,
И только, различимые едва,
В кудрях змеились первые сединки.
ДУЭЛЬ
Скорее, скорее!
Мелькают фасады,
Полозья визжат, и насуплен Данзас.
Скорее, скорее
Из этой засады,
Что звать Петербургом.
Подальше от глаз!
Данзас, шевелись! Мы уже не в Лицее.
Изволь роковую тропу протоптать.
К барьеру, к барьеру!
Как низко он целит…
И вспышка, и боль,
И из снега не встать.
На место, на место!
За мной мое право
Поднять в ослабевшей руке пистолет.
Точнее… Точнее…
Без промаха… Браво!
И ты повалился, любитель побед?
Лишь ранен? Поправясь, затеем сначала.
Кому-то не жить — это рок, а не злость.
Ах, если бы сани поменьше качало!
Ах, если бы крови поменьше лилось!
Данзаса теперь упечет император…
Плачевна вовек секунданта юдоль.
Неужто конец, господин литератор?
Похоже на то… Несусветная боль…
Никита. Диван. Доктора. Испитое
Безумием горя лицо Натали…
«Ты тут ни при чем, дорогая…
Пустое…»
О, Боже, тоску поскорей утоли!
Скорее, скорее!
От смертной докуки,
От желтых огней,
Что слепят из-под век…
Скорее, скорее!
Последние муки,
Последняя боль —
И бессмертье навек.
НАПУТСТВИЕ СУВОРОВА
Денис Давыдов неоднократно вспоминал,
как восьмилетним мальчуганом он встретился
с великим Суворовым на военных
учениях отцовского полка.
Солнце утреннее низко,
И не будит мать,
Но давно не спит Дениска —
Разве можно спать?
С только было разговоров,
Некогда поесть:
Генерал-аншеф Суворов
Нынче будет здесь.
…Вновь соловушка защелкал,
Облака легки.
В майском поле за Грушевкой
Строятся полки.
Боевое знамя вьется.
Марш! — За рядом ряд.
У мальчонки сердце бьется,
И глаза горят.
Пыль вдали галопом взбита.
С горки под уклон
Мчится всадник, сзади свита.
Неужели ОН?..
Удивительное дело:
Мелковатый рост,
На простой рубашке белой
Ни крестов, ни звезд.
Надо лбом открытым вьется
Хохолок смешной.
Что-то крикнул и смеется.
(Может, надо мной?)
Вот мелькнул в тумане пыли
Гневный взгляд отца,
Вот уж кони обступили
Храброго мальца.
— Ну, герой! — воскликнул конник,
Чуть не сбили с ног.
Признавайся нам, полковник:
Это твой сынок?
Отвечал Василь Денисыч:
— Точно, мой старшой.
Непременно надо высечь —
Вечно лезет в строй.
И сказал, смеясь, Суворов:
— Смелость — не порок.
Вижу в нем военный норов:
Он, помилуй Бог,
Нас заткнет за пояс — ишь ты,
Экий удалой!
Не умру — а он уж трижды
Выиграет бой.
…Пролетело шалым скоком
С только быстрых лет!
Сказанное ненароком
Всюду мчалось вслед.
И сверкало, и манило
Сквозь огонь и дым…
Только юность изменила
Локон стал седым.
Только сильно запоздали
В силу злых причин
Эти крестики, медали,
Генеральский чин.
Да и годы в захолустье,
В сызранской глуши,
Задувают тихой грустью
Огонек души.
С той поры, как умер Пушкин,
В сердце злая хмарь.
Утром голову с подушки
Не взметнешь, как встарь,
Не закинешь ногу в стремя,
Не взлетишь в седло…
Отошло лихое время,
Сердце отцвело.
Но спасибо этой жизни,
Ибо вся она
Славе, музе и Отчизне
Честно отдана!
НАКАНУНЕ БОРОДИНА
(Село Бородино принадлежало
семейству Д.Давыдова)
Струится из-под киверов
Горячий пот. Несут солдаты
От разбираемых дворов
Под тяжкий говор топоров
Тесины, бревна для наката.
Знакомый лес затоптан вдрызг —
В нем егеря ведут порубку…
Денис Давыдов хмуро грыз
Давно погаснувшую трубку.
Растет Раевского редут
На с детства памятном пригорке…
Какие мысли тут придут?
Какие, кроме самых горьких?
«Куда их, дерзких, занесло?..
Но пусть не ждут от нас поклонов.
Ляг по бревну, мое село,
В твердыни русских бастионов».
Смешались гордость, боль и злость:
«Вот где России довелось
Решать судьбу! И сам Кутузов
Сегодня в отчем доме гость.
Что ж, у зарвавшихся французов
Застрянет в горле эта кость.
Назвались груздем — просим в кузов!
Не наша будет в том вина,
Коль скоро мы на ваши спины
Обрушим русские дубины –
Пришла народная война!»
БЫЛОЕ И ДУМЫ
(Денис Давыдов)
Давно избушек ряд чумазый
Пропал во мраке. Лишь видна
Полоска света из окна
В господском доме.
Тишина.
Глухая ночь над Верхней Мазой.
… Росли в углу бумаги клочья,
И воск на свечках нагорал.
О чем он пишет ночь за ночью,
Бывалый славный генерал?
Быть может, вспомнил, как Суворов Благословил его, мальца,
Продолжить ратный труд отца
В суровый век военных споров…
Как в пору шалостей лихих,
Не помышляя об итоге,
Писал крамольные стихи
Про Дуру-голову и ноги…
Как царь, в расправах знавший толк,
Упек заносчивого барда,
Вчерашнего кавалергарда,
В армейский захолустный полк…
Как вскоре разыгрался блиц
Войны, навязанной кумиром
Столь многих, как Аустерлиц
Вознес орла его над миром…
Пришла суровая пора.
Как сон, забылся шум столичный,
И на войне не до пера,
Но Музе это безразлично.
Она нашла его и там —
В дыму, в огне,
средь пуль и стонов,
За ним летела по пятам
Под грозный топот эскадронов.
Склонялась над его плечом
На партизанском бивуаке,
И были беды нипочем
Чернокудрявому рубаке.
Удачи сами шли к нему,
И рифмы в стих просились сами.
Что ж ныне смотрит он во тьму
Осиротелыми глазами?
И этого не разогнать
Ни вороным конем, ни пуншем.
Он шепчет: «Если б мог ты знать,
Как без тебя пустынно, Пушкин!..»
НА ЧУЖБИНЕ
Около пяти лет безнадежно больной
поэт Н.М.Языков провел в заграничных
городах-курортах. Ганау — один из них.
Прелестное название — Ганау!
Лишь только не хватает буквы «в». Здесь чинных деток чопорные фрау
Не пустят пробежаться по траве.
Повсюду аккуратные дорожки,
Бордюрчики, оградки, фонари…
Сначала мило – все как понарошке,
Зато через неделю — хоть ори
От этого порядка. То ли дело
Сейчас в России. Там по вечерам
В поля выходят хороводы девок,
А ребятня стекается к кострам.
И искры в небо, и до неба песни!
И вечер пахнет сеном и дымком…
А здесь и строчку написать, хоть тресни,
Мешает подступивший к сердцу ком.
Тоска, тоска! Одно ли нездоровье
Тому виной? Да как же русаку
Не слышать ни мычание коровье,
Ни стук цепов крестьянских на току?
А эти шпили, горы, водопады —
Всех прелестей альбомных торжество
В душе помимо саднящей досады
Уже не пробуждают ничего.
И ничего уже не надо боле,
Как увидать хотя бы на часок
Пустынное языковское поле
И побуревший одинокий стог.
И даже пусть взлохмаченные тучи
Ползут по небу серой маетой
И дождик сеет — даже это лучше,
Чем завитушки клетки золотой.
Ах, заграница! Вечно воспевала
Ее молва досужих пустомель.
У мен был Пушкин, а и он, бывало,
Скорбел, что не видал чужих земель.
И не увидит… Вот она, судьбина!
Но, точно, грех я на душу возьму,
Коль не признаюсь — все теперь едино,
Что можно лишь завидовать ему.
Ведь все успел! И «смолоду был молод»,
Как сам писал, и славы, и любви
С избытком утолил извечный голод,
Который есть у каждого в крови.
И не прожил — пронесся метеором,
Россию озарив во все концы;
И над его могилой тщетным хором
Бубнят свои злословья подлецы.
Житейский сор его уж не коснется,
И даже слыша этот дальний вой,
Он своему чему-то улыбнется,
Качнув курчавой легкой головой.
Земная жизнь всего лишь только горстка Ночей и дней, что помнит человек.
И скоро мы, как некогда в Тригорском, Увидимся… Теперь уже навек.
———————————————————————————-
[1] Зане (устар.) — потому что
[2] «Телескоп» — журнал, закрьтый после опубликования чаадаевскоrо «Философического письма» (1836 r.)
[3] Жанно — лицейское прозвище И.И.Пущина.
[4] В 1820 году Пушкин общался с будущими декабристами в имении Давыдовых Каменке.
[5] Суеверный Пушкин в декабре 1825 г. вернулся с дороги из-за дурных примет и благодаря этому не стал участником восстания декабристов.
[6] Д.И.Хвостов — бездарный стихотворец, объект частых насмешек Пушкина.