Алексей ЖДАНОВ
— Эх, Алёша, — говорил в последние годы своей жизни отец. – Если бы я мог писать! Какую жизнь я прожил! И голод, и холод пережил, прошёл сталинские лагеря, всю войну!
Я и не надеялся, что отец возьмётся за перо. Он не любил говорить о себе, о своей нелёгкой жизни, о войне. Об участии в войне мамы я вообще узнал только, когда учился в шестом, или седьмом классе; увидел где-то в недрах старого фотоальбома неприметную маленькую фотографию мамы в гимнастёрке с медалью и с погонами младшего лейтенанта медицинской службы.
День рождения мамы совпадал с Днём Победы, и мы — я с молодой женой и сыном, моя старшая сестра с мужем и детьми — собирались всей семьёй за праздничным столом. И каждый раз, когда кто-то из нас предлагал тост за маму, она говорила: «Нет, дорогие мои! Первый тост — за Победу!»
О войне отец стал рассказывать (неохотно, и очень скупо), только после своего семидесятилетия. После восьмидесяти он уже стал совсем глохнуть (сказывалась контузия), и всё больше, молчал. Я смотрел на него и думал: «Наверное, он скоро умрёт, да и мама не вечна. А как же их жизнь? Жизнь, включившая в себя почти весь двадцатый век (отец прожил восемьдесят два года, мать — девяносто). Кто будет помнить моих стариков? Дети? Внуки? Правнуки?.. Скорее всего, на нас, детях — память и закончится».
Хотя нет. Мой средний внук Андрей — участник боевых действий в горячих точках, вернувшийся живым и невредимым, да ещё с медалью, тёзка своего прадеда — фронтовика, не раз просил меня рассказать о моём отце, о его участии в войне.
В девяностые, когда мы с женой и младшим сыном ещё жили в столетнем деревянном доме, я вышел в заледенелые сени и увидел на старом сундуке громадную кость с остатками мяса. Ещё вчера жена просила разрубить её хотя бы пополам, чтобы можно было поместить в кастрюлю и сварить бульон для борща. Прикинув, я понял, что топором разрубить не получится: или топор затупишь, или кость разлетится на мелкие осколки. Я взял ножовку по металлу и принялся пилить кость. И вдруг вспомнил давний рассказ отца про суровую военную зиму 1943 года.
— Под Сталинградом была страшная мясорубка. К огромному числу раненых прибавилось много обмороженных. По двое — трое суток не отходили от операционного стола пилили и пилили обмороженные руки — ноги. Бывало, кивнёшь операционной сестре, она приподнимет маску, выпьешь маленькую мензурку спирта, и опять за пилу.
Морозы в ту зиму сильные были. Помню, ехали на полуторке по степи. Вся степь была сплошь усыпана трупами, запорошёнными снегом. Только хруст был слышен, словно сухари ломаешь. А однажды (было короткое затишье) выпили мы с ребятами и поехали на санитарной машине кататься, да залетели к немцам. Они открыли стрельбу, все колёса пробили. Мы на одних дисках приехали. И хоть бы один ранен был! Ни царапины!
А таких страшных авианалётов, как под Сталинградом, я за всю войну не видел. По сто, по двести самолётов летели нас бомбить. Всё небо было чёрное от бомбардировщиков. И гул, жуткий гул…
Немало бомбёжек пришлось перенести за годы войны. Особенно одна запомнилось, как бомбили наш санитарный поезд с ранеными. Видели же, сволочи, огромные красные кресты на крышах вагонов, видели! И специально бомбили, чтобы как можно больше людей уничтожить! Раненых, кто мог как-то передвигаться, ползком, или, перекатываясь по насыпи – расстреливали из пулемётов.
В один из налётов наш полевой госпиталь потерял больше половины врачей и медсестёр… Оторванные конечности, кишки на ветках деревьев. В тот день убило и моего близкого друга, хирурга из Астрахани Андрея Хруслова. Когда началось, мы залегли вплотную к срубу колодца, он с одной стороны, я с другой. Рядом разорвалась бомба, меня контузило. Лицо и руки в крови, почти ничего не слышу. Подполз к Андрею, кричу: «Живой?!» А он еле слышно (я, скорее, по губам прочитал): «Перебит крупный сосуд», и горлом хлынула кровь. Умер он у меня на руках».
— На фронте разное было, — говорил отец.
В январе 1943 года ему исполнилось тридцать пять лет. Он уже был начальником полевого госпиталя, майором, опытным хирургом. После Сталинграда отец подружился с молодым, веселым москвичом. Сергей был душой компании, любил выпить — закусить, обожал женщин, отлично играл в преферанс. Если в госпиталь приезжала какая-нибудь комиссия с проверкой, то организацию приёма (покормить, угостить, пульку расписать, баньку организовать) поручали Сергею. У него на это дело талант был. Проверяющие, а их к концу войны все больше приезжало, всегда уезжали довольными результатами инспекции.
После войны Сергей женился на дочке крупного партийного чиновника и вскоре получил всё, о чем только мог мечтать: красавицу — жену, квартиру в центре Москвы, работу в министерстве с неизбежной перспективой роста, командировки за границу, служебную машину и дачу.
Несмотря на своё высокое положение, он остался верен фронтовой дружбе, и они с отцом на равных общались долгие годы.
В конце девяностых я был в Москве у него в гостях. Во время обеда, после третьей рюмки вальяжный и респектабельный Сергей Николаевич загадочно улыбнулся и, словно, повторяя слова моего отца, произнёс: «Чего только не было на фронте!»
— Твоя мама решила сделать сюрприз отцу. Дочь, семилетнюю Люсю оставила с бабушкой в Астрахани, и зимой сорок третьего года неожиданно приехала на фронт, в Ростов, недавно освобождённый от немцев. Узнала точный адрес, пришла, звонит. Дверь открыла молодая незнакомая женщина.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте.
— Вы кто? – спрашивает мать.
— Я жена Андрея.
Мгновенно последовала мощная затрещина, и твоя мамочка, отшвырнув незнакомую тётку, по-хозяйски прошла в квартиру законного супруга. Она тогда ещё не знала, что на фронте было обычным делом совместное проживание хирурга и операционной сестры. Это не только способствовало полнейшему взаимопониманию во время операций, которых было немыслимое количество, но и создавало неплохие бытовые условия, что было немаловажно в те тяжёлые годы.
Лидия Владимировна — сильная женщина. Уважаю. Никому не отдала твоего отца! Так вместе и проработали они у одного операционного стола, и вместе дошли до Праги, где и встретили День Победы.
На всю жизнь запомнился рассказ мамы о поездке в концлагерь Освенцим после его освобождения советскими войсками.
— Экскурсию проводил бывший узник, немолодой, очень худой поляк на костылях. Он хорошо говорил по-русски.
Сюда прибывали эшелоны со всей Европы, но больше всего людей привозили с территории Советского Союза. Женщин с детьми «сортировали» сразу же по прибытии: детей – в одну сторону, матерей – в другую. Стоял жуткий крик! — рассказывал поляк. – Чтобы как-то заглушить вопли во всю силу играл духовой оркестр, причём, это были весёлые мелодии и бравурные марши. Если бы композиторы, узнали, где, и когда будут играть их музыку, то они бросили бы своё ремесло.
— Немецкий порядок, расчётливость и целесообразность, — говорила мама, — предстали перед нами «во всей красе». Возле лагерного плаца возвышалась огромная куча — конус из обуви, среди которых бросалось в глаза множество детских сандаликов и ботиночек, чуть дальше куча очков, рядом утрамбованный холм из человеческих волос для набивки матрасов. Знаменитый крематорий, фотографии которого были представлены на Нюрнбергском процессе, мы видели своими глазами. В жерлах недавно остывших печей ещё оставались обгоревшие человеческие кости. Это невозможно забыть.
С благодарностью вспоминаю я своего отца, послевоенный Ростов — на — Дону, наши походы с ним в драмтеатр, в цирк, в кино.
Году в шестьдесят третьем, в панорамном кинотеатре «Россия» перед сеансом играл эстрадный оркестр. Там мы впервые услышали песню «На безымянной высоте».
Как много их, друзей хороших
Лежать осталось в темноте,
У незнакомого посёлка,
На безымянной высоте…
Проникновенно и честно звучал мягкий баритон. В большом переполненном фойе кинотеатра стояла непривычная тишина. В глазах отца, подполковника медицинской службы, сильного мужчины с седыми висками я заметил слёзы.
… Под утро во сне видел живого отца. Он лежал на диване в добротном тёмном костюме, и почему-то в шляпе. Я попросил его позировать для фотографирования. Он согласился, молча кивнув. Широкие поля затеняли лицо, глаза, и я подумал, что хорошо бы немного подсветить, и тут же спросил себя: «А зачем?» Лицо отца было молодым и ироничным.
Дорогие мои старики, как же мне вас не хватает!